Александр Дюмин: Как тот монах, на зонах я вижу заблудших...

Выходя на большую эстраду, каждый артист оказывается в ситуации, которую французы характеризуют как «ноблисс оближ» — «положение обязывает». Наиболее жестки эти рамки у исполнителей авторской дворовой песни или городского романса, что сейчас именуется «русским шансоном», кстати, сам формат «русский шансон» представляет собой своеобразный симбиоз таких жанров, как городской романс, бардовская песня, современная народная музыка, рок, небольшая доля блатной культуры и ресторанной песни. В основном же песни русского шансона — это истории из жизни и про жизнь, где смысл и слова играют главную роль. Там артист не может спрятаться за фонограммой и спиной продюсера. Он — на виду. Любовь зрителей и уважение коллег по цеху в этом жанре надо особо заслужить, доказать свою бесспорную состоятельность. Буквально за час до нашей встречи на «Филармонии русского шансона» (цикл творческих встреч с авторами -исполнителями жанра) Александр Дюмин выступал с концертом в «Крестах». И хотя зрительская аудитория состояла в основном из работников пенитенциарной системы, пел артист, по его словам, для тех, кто сидел в камерах...

— Александр, в отличие от исполнителей поп-музыки, где зрители многое знают об артисте и практически ничего о его творчестве, в жанре русского шансона все наоборот. Расскажите о себе.
— Что сказать? Родился я на Украине, в городе Горловка Донецкой области. Все предки мои — ростовские. То есть донской я. Как и у многих, собственно, в какой-то момент у меня произошло важное событие. И вот я в Москве. Как и многие, снимал комнаты, квартиры, тыкался, мыкался. Где- то недосыпал, где-то недоедал, но шел к определенной цели. С Божьей помощью написал какие- то вещи, которыми заинтересовались московские рекорде-компании. Потом, опять же с Божьей помощью, успешно вышел мой первый альбом, второй, третий… Пошли продажи. Видимо, где-то я тронул сердца людей. И я понял, что, наверное, не зря все это делаю. Так и продолжаю.

— Почему именно шансон?
— Когда я рос, мы слушали во дворе Высоцкого Владимира Семеновича, царствие ему небесное, слушали Шаволовского, Шальникова, Северного. И мне это было близко. Шли годы, но в душе я не менялся. Вроде бы слушал и продолжаю слушать джаз, рок, кантри, в общем — практически все музыкальные направления. А сердце запало именно на этот жанр. Не важно, как его называют: шансон, шанзон (как любит выражаться коллега по цеху Володя Асмолов). Просто эта песня запала мне в душу. Песня эта — наша, русская. У меня этот жанр всегда ассоциировался со стариной, Стенькой Разиным. С теми временами, когда в княжеский двор входил гусляр и пел то, о чем думает и кричит народ. И ни князь, ни бояре не имели права сломать этого гусляра, этого старца.

— Вы поете в узком жанре: тюрьмы, лагеря, колонии. Скажите, а вам самому лично приходилось пройти через это?
— Собственно, мне не очень приятен этот вопрос. Я считаю, что это никак не характеризует человека. Мы все выросли во дворах. И каждый второй-третий в этой жизни прошел через тюрьму. Многие в свое время были репрессированы. Через лагеря прошло очень много невинных, и в то же время есть очень много подлецов, которые заслуживают наказания, но находятся на свободе. Конечно, среди заключенных очень много заблудших, оступившихся. Много несовершеннолетних, которые в меру своей неразвитости совершили поступок, думая не о завтрашнем дне, а всего лишь о шарме каком-то, браваде. А о том, что они этим искалечили свои жизни, принесли слезы матерям, близким, которые будут возить им хлеб, соль, передачи, они в тот момент не думали. В общем, важно не то, прошел человек тюрьму, лагерь, зону, или нет, а что он представляет собой как личность. Не важно, инженер ли он, рабочий на заводе, главное, чтобы при всем при этом он оставался человеком. Все остальное второстепенно.

— В свое время между Михаилом Кругом и Иваном Кучиным произошел очень острый спор по поводу того, имеет ли право человек, не прошедший зону, петь об этом или нет. Что вы думаете об этом?
— Косвенно я был очевидцем этого спора. С Иваном я, в общем-то, сейчас не общаюсь, хотя очень давно приходилось. Миша Воробьев, он же Круг, царствие ему небесное, не был мне другом, но он был мне близок. С этим человеком я выпил немало водки, разделил хлеба… Я до сих пор приезжаю в Тверь к матери Михаила — Зое Петровне, общаюсь. Что касаемо этого спора, то, на мой взгляд, это — полный абсурд. Я не знаю, что двигало Ваню, Ивана Кучина, но, насколько мне известно, вопрос он ставил ребром: не сидел — не имеешь права петь. При всем уважении к творчеству Ивана я не поддерживаю его точку зрения. По-моему, не обязательно пройти что-то жестокое — тюрьму, зону, нары, шконку, чтобы писать, творить, пытаться донести до масс то, что ты считаешь нужным. Это просто глупо. Конкретный пример — Сергей Наговицын. Он опять же не был мне другом, но мы общались, делили что-то… Так вот, Сергей не сидел. Но как он доносил свои песни! Сергей общался и с профессорами, и с людьми, что называется, «с прошлым». Что же касаемо тюремной, лагерной специфики, то Сережка был настолько талантлив, что впитывал информацию как губка. А потом воспроизводил ее в своих песнях: тонко, красиво, чутко. Так умел делать только Сережа. Другой пример — Владимир Семенович Высоцкий. Он тоже многого не испытал, но успевал писать и о Магадане, и о пятнадцати сутках, и о скалолазке, и о фронте. И старики восхищенно слушали. Такое впечатление, что человек прошел окоп, был там. Так что талант не обсуждается.

— Александр, вы выступаете перед совершенно разными людьми, в числе которых и зеки, и авторитеты. Как строятся ваши отношения с ними?
— Начну с того, что я никогда ни перед кем не пресмыкался и, дай Бог, не буду. Я, прежде всего, смотрю на человека, на его поступки. Буквально час тому назад я вышел с территории «Крестов». Изначально я понимал, что на концерте, который проходил на открытой площадке, нас будет слушать офицерский состав, их жены, мастера, вольнонаемные и, конечно, парни — осужденные, но временно коротающие время в «Крестах». При всем при этом это меня не ломало, потому что думал я о тех, кто сидит в это время в камерах. И именно это давало мне силы, и ради этого я пришел (прямая трансляция концерта шла по камерам, и, надеюсь, нас хорошо слышали). Что касаемо авторитетов. Для меня нет понятия: авторитет — не авторитет. Как-то я приехал на зону, общаюсь с людьми, со всеми. Внезапно человек при звании поправляет меня: «Александр, вы общаетесь с вором, будьте бдительнее». А я отвечаю: «Уважаемый, это он для вас вор, а для меня — обычный человек. И если мне есть о чем с ним поговорить, то я этому рад». Если есть свободное время и я вижу интересного в плане общения человека, то почему бы не поговорить? Просто для себя, для истории. Когда-то я слышал о нем, а видеть не видел. И мне интересно с ним пообщаться. Но, заметь, это, к примеру, сегодня, а завтра — послезавтра я встречаюсь с генералом, который прошел Афганистан. И я точно так же делю с ним и хлеб, и водку, и слезы. Мы вспоминаем парней, пьем за них. Нет рамок, нет границ, важно видеть человека. Негодяй — он и в Африке негодяй. Чем бы человек ни занимался, важны такие его качества, как порядочность, честь и достоинство. Мы — артисты. Сегодня мы в Моздоке лечим искалеченные души наших пацанов, завтра мы уже под Магаданом по просьбе местного департамента ГУИНа согреваем души каторжан и опять же офицерского состава и конвоя. Они точно так же сидят, как и осужденные, зеки.

— Как вы относитесь к тому, что часть людей, пусть и незначительная, обвиняют исполнителей шансона в том, что своими песнями они чуть ли не подстрекают людей к совершению преступлений?
— Когда мне задают этот вопрос, я вспоминаю Мишку Круга, царство ему небесное (царского ему неба, как бы сказал Сережа Наговицын). Когда-то я был очевидцем интервью с Михаилом. В прямом эфире на радио ему был задан вопрос: «Михаил, я с уважением отношусь к вашему творчеству, но скажите, пожалуйста, что вы несете в своих песнях? Чему учите молодежь: красючка, воры, шпана, кошелечники, карманники, менты… Вы не боитесь, что толкаете молодежь на преступления?» Мишка ответил коротко: «Женщина уважаемая, простите, не знаю, как вас зовут. Назовите хоть один пример, когда, прослушав мою песню, человек, юноша ли, зрелый ли мужчина, пошел на преступление?» Примера приведено не было. Молчание в трубке, а потом сигнал отбоя. Михаил счел это просто за провокацию, потому что и перед, и после этого звучало очень много добрых, теплых звонков. Что же касается твоего вопроса, то я скажу так: это — наша песня. Кто-то называет ее блатной, кто-то — каторжанской. Но это наша действительность. От этого никуда не денешься. И вообще, по большому счету я скажу тебе: не песня рождает преступность, а государство. Мы, артисты, всего лишь воспроизводим то, что есть на самом деле. Показываем то, что нас окружает. И что в этом плохого?

— Зачем вы выступаете в тюрьмах, колониях?
— Я очень часто на самом деле бываю в исправительно-трудовых колониях. За сентябрь, я не преувеличиваю, объехал 12 зон. Из них — три женские, две — «малолетки». При поддержке близких и определенных компаний я приезжаю туда не просто с пустыми руками, а с продуктами питания: крупой, мясом, овощами, фруктами, предметами гигиены для девчонок. В женских колониях мне очень I часто приходится видеть детей, которые родились именно за колючкой. Больно смотреть на то, когда пяти-семилетний мальчик не знает, что делать с апельсином или бананом, который ему вручаешь. Он никогда не видел этих продуктов. Просто слезы на глазах выступают… Но я не хочу, чтобы кто-то подумал, что я взял на себя этот крест. Я не один. Очень много близких мне коллег (те же Катя Огонек, Слава Медяник, в общем, перечислять можно очень долго) стараются уделять внимание людям, попавшим в те места, где просто тяжело. Мы несем этим что-то доброе и теплое. Несем надежду, показывая, что они не забыты и остаются гражданами нашей страны, нашего государства. Это важно, потому что через пять-семь лет они вернутся и войдут в наши ряды.

— Что кроме пятилетних мальчиков, которые не знают, что такое банан, вы видите в колониях?
— Вижу боль. По большому счету, редко когда я ухожу оттуда без слез. Не всегда физически, но на душе в этот момент мне всегда паскудно. Больно вспоминать, но это реальность: четырнадцатилетние дети находятся в спецшколах, пятнадцати-, шестнадцати- и семнадцатилетние отбывают на «малолетке»… Видишь детские взгляды, видишь детей. Детей за колючей проволокой. И это больно. На самом деле я не вижу там преступников. Как тот, монах, я вижу заблудших. Очень важно, чтобы исправительная система не сломала малолетнего человека, а научилась ставить его на путь истинный, что надо зарабатывать, жить с семьей, иметь детей. Просто ценить все прекрасное и светлое, что есть в этой жизни. И ради этого я туда и езжу.

— Если посмотреть на шоу- бизнес, то один из ярчайших примеров царящих там нравов — это гибель Игоря Талькова, который не смог договориться с коллегами — кто будет выступать раньше, кто позже… Возможны ли подобные дрязги в вашем цеху?
— Я очень рад, что отношусь именно к своему цеху. И я очень рад, что именно этого у нас нет. Как в любой семье, бывают определенные ссоры, но радует тот факт, что наутро мы можем встретиться, посмотреть друг другу в глаза, взять рюмочку водочки, выпить и сказать: «Ты, братишка, прости, погорячился вчера». Я не могу говорить за всех, но те, кого я знаю, это люди, достойные уважения.

— Жанр шансона очень широк. Многие разделяют шансон на то, что исполняете вы, исполнял Наговицын и то, что делают Токарев, Шуфутинский. Вы с этим согласны?
— Да нельзя так разграничивать! Конечно, тот же Ваня Кучин говорит: «Я не шансон». Тот же Новиков Саша говорит: «Я не отношусь к тому или к этому». Или: «Я смотрю негативно на то-то». Вова Асмолов скажет: «Я не понимаю такого термина „шансон“, я называю это „шанзон“. Но он — лирик, гениальный литератор, сумасшедший. Но я тут же задаю ему встречный вопрос: „Володь, ты стал популярен на каких песнях? Ответь мне, братишка? “Ах, Катя, Катя, Катерина», «Мы — бывшие спортсмены», «Вот и осень, и дождь в окно стучится»..." Но он называет эти песни частушками. Я говорю: «Володь, но если людям это нравится, почему бы и нет?» Я не хочу никого разграничивать. Пусть каждый остается при своем мнении. Я вижу так: все мы, как бы кто там что ни «крутил», делаем одно дело, делаем одну нашу песню. Нашу добрую русскую песню, песню двора, песню из-за колючей проволоки, песню о парнях, которые прошли Афганистан, песню о том, кто сейчас падает в Чечне, просто песню о наших матерях, Бог ты мой. И нельзя это разграничить, расставить по каким-то градациям: это наше, это — ваше. Я понимаю, есть бардовская школа и есть авторская песня. Это абсолютно разные темы, абсолютно разные виды искусства. В этом разницу я еще вижу, а в остальном делать какие-то разграничения нельзя. — Александр, каждый поэт композитор пишет свои вещи по-разному. Как проходит этот процесс у вас? — Скажу честно, песни даются мне нелегко. Вообще, все зависит от состояния души. Можно за неделю 10-20 текстов написать, из которых 2-3 будут более-менее заслуживать внимания (я самокритично отношусь к своему творчеству), а можно сидеть месяц, полгода — вообще не пишется. Наступает какой-то депрессняк, волнение… Не пишется, представляешь! Это очень серьезно. Начинаешь общаться с коллегами. Оказывается, это у многих бывает. Как карта ляжет, так текст ложится. Бывает, пишешь четверостишие, рвешь, снова пишешь и опять перечеркиваешь. А бывает и по-другому. Вот я приехал к близким на Байкал. Рыба-омуль, сильное озеро Байкал, стихия. Пообщался 2-3 дня с родными, друзьями. Концерт, конечно, дал. Уезжаю под впечатлением, и у меня уже пошла тема. Сама по себе. Хочешь этого, нет, а она уже пошла. Если что-то запало, текст уже ляжет. Вообще же бывают разные жизненные примеры. Едешь в машине, и стоит какой-то персонаж на перекрестке с бутылкой. С пустой бутылкой и с авоськой какой-нибудь. И я вспоминаю восьмидесятые годы, ностальгия какая-то появляется… Где-то фантазия играет, где-то юмор, где-то лирика душещипательная, Д° слезы, где-то шарм с харизмой. Без этого нельзя. Невозможно понять русскую душу: только что слезы, а через минуту — смех. Плач и тут же танцы. В этом, видимо, и заключается наша песня.

— Какие свои песни вам наиболее близки?
— Я не могу сказать, что это — любимое, а это — нет. Знаешь, они все в какой-то степени — мои дети, и каждого любишь по-своему. Что касаемо исполнения, то тут тоже все зависит от состояния души. Сегодня на выступлении я хочу спеть именно эту песню. Она у меня сейчас в голове лежит и крутится. Я готов ее спеть так, как сейчас чувствую. А завтра я хочу, допустим, исполнить другую. И она у меня получится чуть лучше, чем первая. Нельзя сказать: где лучше, где хуже, что роднее, что ближе. Вот радиостанция ваша питерская («Радио Петроград» — «Русский шансон») — молодцы ребята, в Москве такого нет, устроили в Питере творческие встречи с исполнителями русского шансона и вроде собираются их проводить раза два в месяц. Это правильно, ведь нашу песню нужно прочувствовать, принять… и общение слушателя с автором, с исполнителем как нельзя лучше помогает понять и осмыслить песни. Да и вообще, несмотря на то что жанр уже давно стал официальным, русский шансон не так уж часто и много звучит с центральных каналов телевидения, хотя это один из немногих музыкальных форматов, который собирает на свои концерты полные залы зрителей...

— Александр, что думаете делать дальше?
— Продолжать в том же духе. Правда, желания не всегда совпадают с действительностью. Бывает, нужно работать в студии, а по расписанию — концерты. Не подумай, что я еду на них ради заработка. На зонах — в колониях, лагерях — все это делается благотворительно и бесплатно, от души. Планы? Работать, дружище. Работать и жить. Так же мыслить, несмотря на все грязное, что сейчас происходит. Мир изменился, жизнь изменилась, террористы какие-то появились. На душе, в общем-то, неспокойно. Но при всем при этом я думаю, что буду работать в том же русле, стараться донести то же самое, только лучше. Я никогда не изменю своего мнения. Постараюсь, по крайней мере. В этом наша сила, нас мать рожала: сказал — сделал, не уверен — промолчи.

— Что для вас является светом в оконце?
— Конечно, общение. Общение с порядочными, достойными людьми. Большую подпитку мне дают Питер и моя родина. Когда я приезжаю к маме, иду на кладбище к умершим друзьям, брожу по старым тропинкам, где в детстве бегал, я вспоминаю, касаясь земли, полыни-травы, все хорошее. И прошу земелюшку дать мне силу, терпение, возможность сделать еще хотя бы чуть-чуть. Я хоть и неверующий, но верю, что свыше нас что-то есть. Периодически захожу в храм. И дай Бог всем нам, нашим семьям, нашим матерям, нашим близким здоровья и терпения. Дай Бог, чтобы у каждого из нас хотя бы на 50 процентов сбывались мечты и фантазии и чтобы судьбинушка побольше давала шансов выпрыгнуть и сделать очередной шаг.
Беседовал Олег БУЛУХ «Ваш тайный советник», №41 (120), 25 октября 2004 г.