Членовредительство на зоне. Как зеки калечат себя и как их калечит администрация
Из интервью с Решатом Джемилевым
Родился в 1933 году в Крыму. После депортации крымских татар в 1944 году жил в Узбекистане. Один из лидеров движения крымских татар за возвращение на родину. За участие в правозащитном движении неоднократно подвергался незаконным преследованиям (ограничения по работе, административный арест, высылка и тому подобное), около семи лет пробыл в тюрьмах и лагерях. Первый раз Р.Джемилев отбывал наказание в 1957-1958 годах по сфабрикованному уголовному делу, дважды, в 1972 и 1979 годах, приговаривался к 3 годам лишения свободы по ст.19(г УК РСФСР («Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»). Интервью взято в декабре 1988 года.
Перед арестом в 1957 году я работал прорабом на строительстве железобетонного завода в Бегавете. Завод строили заключенные, так что я вначале видел их жизнь с одной стороны, а уж потом, сам став заключенным, познакомился с этим миром изнутри. Тогда существовала система зачетов. Один день, если ты выполнял норму выработки на 120 процентов, засчитывался за три дня. Людей в основном интересовали эти зачеты. И они, стараясь побыстрее освободиться, работали с охотой, меньше допускали нарушений.
Представьте себе, тогда заключенным давали деньги, и они сами могли покупать то, что им нужно, без каких-либо ограничений. Вообще таких ограничений, как сейчас, не существовало; мне, например, приносили из дому приготовленную еду. Горячую! И каждый день могли приносить. Каждый день принимали. Я угощал тех, у кого не было родственников.
Заключенные были сыты и не думали о том, где бы им кусок хлеба достать. И люди работали добросовестнее. Утром рано встаем — никого нам не надо, никакого начальника, чтобы он нас пинал, будил, сажал в карцер за нарушение… Все решал бригадир, он мог оставить тебя в бараке, если ты плохо себя чувствуешь. Бригадир нес ответственность и за план, и за работу, и за дисциплину. Обычно на этой должности работали уважаемые, знающие дело люди. «Ментов» в зоне не видно было, зайдет отрядник, посмотрит, все ли в порядке, соберет своих подопечных поговорить. Кто захочет — придет, кто не захочет — не придет. Начальник колонии по воскресеньям устраивал что-то вроде лекции, бесед. Отношения между заключенными и администрацией были нормальными, человеческими.
То, что я увидел впоследствии в 1972-м и тем более в 1980-м, это просто страшно. Ввели массу ограничений — в письмах, посылках, свиданиях, деньгах… Очень ужесточили режим. Лагерь внутри разгорожен на локальные зоны («локалки», заборы по восемь метров высотой, металлические решетчатые заборы. Тюрьма в тюрьме. Даже там внутри запрещают общаться друг с другом. И вот это все давит на человека. Он озлоблен на государство, на общество. Вы только послушайте, что говорят заключенные, насколько они озлоблены в отношении этой системы. Зачем их так озлобляют? Сидит какой-то идиот, я не знаю кто, но не человек, — это оборотень какой-то, какое-то существо, — и из пальца высасывает все новые порядки, удушающие человеческие понятия. Понятия в человеке выжигают. Все условия создаются для того, чтобы человек прекратил себя понимать, себя уважать, чтобы у него не было самолюбия, чести, достоинства — ничего...
Если не так посмотрел заключенный на надзирателя, или на начальника, или на замначальника, «здравствуйте» не сказал, шапку не снял, его начинают преследовать.
В 50-е годы не было в лагерях такого наушничества. Были некоторые, кто исподтишка ходил к начальнику докладывать, доносить — без этого не бывает, но такой массовости, как в 70-80-е годы, не было. Сотрудники колонии как будто соревнуются между собой, у кого больше доносчиков. В 70-е годы (я тогда сидел в седьмой Красноярской колонии) еще существовал относительный порядок, по крайней мере сами доносчики боялись разоблачения. В 1980-м в Норильской колонии уже никто из них и не боялся, и не стыдился. Там донести называлось «сдать шкурку».
Людей доводили до того, что они глотали 150-миллиметровые гвозди, глотали электроды…
По три, по четыре месяца непрерывно держат людей в ШИЗО (то есть в штрафном изоляторе) за невыполнение нормы выработки. В Норильске я помню одного заключенного, которого держали в ШИЗО за то, что он не соглашался выполнять работу, считающуюся в лагере позорной. Так вот этот Миша Беляев не отказывался от работы вообще, а просил другую работу. Он просто был уже прозрачный, бедняга, после этих беспрерывных ШИЗО. Но им этого было мало, они его оскорбляли, били, надевали смирительную рубашку. Причем без врача, без постановления прокурора. Там был такой «воспитатель» Бабенков Виктор Иванович по кличке Громадский (раньше он работал в колонии особого режима в поселке Громадском), и он командовал этими смирительными рубашками. Сам показывал, как надо «перевоспитывать». Человек лежит в рубашке, еле дышит, а Громадский прыгает — ему ребра ломает...
Людей доводили до того, что они глотали 150-миллиметровые гвозди, глотали электроды, глотали любые железные предметы, чтобы их вывезли из этой зоны и там, в больнице, распороли бы живот, вытащили это железо, предметы. Все это в надежде, что потом их, может быть, перебросят в другую зону. Ради этого сами себя калечили.
Люди режут себя, сжигают. Все в том же Норильском лагере, в рабочей камере, молодой парень набрал масляных тряпок, бумаги и устроил костер, и стоял на этом костре… Я не знаю, сколько процентов ожога у него было — его затащили в одиночку. Другой случай: армянин один, здоровый парень такой, немножко заикался. Его довели до того, что он на лампочку лаял. Его в ШИЗО посадили в одиночку. Чтобы прекратил лаять, зимой через кормушку окатывали ведром воды. Потом уже увезли в другую тюрьму.
Для них ведь зек — не человек. И они не стесняются говорить откровенно: «Вы не люди!» Это всем. И человек либо калекой становится, либо врагом государства.
Меня после четырех ШИЗО вызвали на комиссию, чтобы решить вопрос о переводе меня в ПКТ (то есть внутрилагерную тюрьму). Обычно в этих комиссиях должны участвовать члены «Наблюдательной комиссии» местного Совета. И вот сидит за столом член этой комиссии — директор школы, седой человек, и говорит мне: «Как вы можете так — пожилой человек, образованный, по-видимому, а у вас восемнадцать нарушений? Ну был бы молодой человек — простительно, но вы, неужели вы не можете спокойно соблюдать режим лагеря?»
Я говорю: «Слушайте, я не имею представления, что это за 18 нарушений. Вы представляете себе, как со мною здесь обращаются? Я писал прокурору, я давал заместителю начальника копию, чтобы они обратили внимание и чтобы прекратили фабриковать эти нарушения».
«Как, — удивляется директор школы, — вы разве писали? — И открывает мое дело. — Ого, сколько написано». Я говорю: «Вот видите, вы даже не знакомы с теми материалами, которые перед вами лежат, вы только ограничиваетесь справочкой, которую этот вот (показываю на заместителя начальника колонии Белобородова) вам подготовил, а ведь он мне эти 18 нарушений и организовал. Вы, — говорю, — до седин дожили, а не обратили внимания на то, сколько молодых людей здесь покалечили сами себя… Вы не задались вопросом, что заставило их это сделать».
«Ну, — предлагает директор, — ограничимся тремя месяцами ПКТ, возраст такой...».
А Белобородов: «Администрация ходатайствует — шесть».
«Ну, учтем его возраст, это первый случай, — опять тянет представитель советской власти, — давайте ограничимся тремя месяцами». — «Администрация ходатайствует — шесть». — «Ну шесть, так шесть. Идите».
Я пошел в камеру, с собой четверть лезвия занес, вскрыл вены на обеих руках. Руки в крови, лезвие скользит — оказывается, кожа горла не поддается таким малосущественным предметам… Я кричу: «Белобородов, принеси чашу, я тебе крови налью, ты по капельке не насытился, налью тебе чашу!»
Через некоторое время открывается кормушка, смотрит дубарь (то есть надзиратель): «Ой, да ты вены вскрыл, зачем это? Что ты, кому ты этим чего докажешь?»
Я говорю: «Никому не собираюсь ничего доказывать, это просто моя форма протеста против вашего произвола...»
… Заключенных в основной своей массе не надо заставлять работать, они просто рвутся на работу. Кому-то надо помогать семье, кому-то погасить иск, да и на ларек деньги нужны. Есть и такие, которые не работают в тюрьме из принципа, но таких очень мало, и я считаю, что не надо их принуждать. Создай такие условия, такую возможность — раньше времени освободиться, до срока, к которому его приговорил суд. И пусть человек сам решает, работать ему в этом случае или нет. Работаешь — значит, раньше освободишься. Не хочешь работать — ну и сиди себе до конца срока.
«За десять плит чая заключенный сделает кухонный гарнитур работнику колонии»
Где насилие, там возникает и противодействие. Оттого что меня в смирительную рубашку одели, оттого что на мне прыгали, они не воспитали меня, они, напротив, меня ожесточили, и я буду с еще большей силой им противостоять. Вот Мишу Беляева облачили в эту рубашку, начали прыгать на нем, а он ни звука не издает. «Ты смотри, — удивляется Бабенков, — молчит! А ну-ка...» И ребра поломали человеку, но у него столько ненависти к «ментам», что он любому из них при случае горло перегрызет.
Вот они все говорят — преступный мир. Но какой это преступный мир? Один где-то обкосил кусок поляны, для того чтобы кормить свою скотину, и его посадили на четыре года «за хищение колхозного имущества». Другой собрал пшеницу. Дожди шли, пшеница полегла, никто не может собрать, а он собрал. И три года. Вот тебе и преступный мир. Я там видел человека, который 36 лет отсидел без выхода на свободу. 36 лет! И вот в 1984 году я написал прошение в вышестоящие инстанции, и его помиловали. Он не видел белого света, он не знает, что творится на земле… Человек сидит с детства. С 11 лет.
Узбек по национальности, оскорблений в свой адрес он не выносил. Его «зверем» называют, а он не переносит и обидчика либо ножом, либо еще чем-то. А ему срок продлевают… И набралось 36 лет.
По существу, администрация колоний делает из обычных людей, таких, как Миша Беляев, преступников. Кстати, профессиональные преступники — воры, блатные, выглядят куда положительнее в глазах администрации, и «закон», которого они придерживаются, кажется справедливым.
Пожалуй, Норильская колония была хуже всех из того, что мне приходилось видеть. Постоянные провокации, натравливание заключенных друг на друга… Перед тем как заключенного заводят в ШИЗО, его тщательно обыскивают, переодевают. И вот представьте: кому-то удается зайти с ножом, устроить провокацию или даже зарезать неугодного заключенного. В Норильске такие вещи делались — безусловно, с ведома администрации.
А произвол способствует и всяким хищениям со стороны самой администрации. Спальные, столовые, кухонные гарнитуры — все делалось на заказ, а заключенным платили по десять плит (250 граммов каждая) чая. Десять плит чая заключенному — и кухонный гарнитур работнику колонии. И попробуй откажись — ШИЗО или смирительная рубашка...
Если сравнивать три периода в «исправительной» системе, хрущевские лагеря, по крайней мере до начала 60-х годов, были самые лучшие и по условиям содержания, и по эффекту — если задача в том, чтобы не делать человека хуже. С начала 60-х, когда ввели новое законодательство и разделили лагеря по разным режимам, положение с каждым годом становилось все ужаснее.
«НОВОЕ ВРЕМЯ» № 29 1991 год.
Валерий Абрамкин, руководитель Центра содействия гуманизации пенитенциарной системы
Валентина Чеснокова, социолог, научный сотрудник Центра
Владимир Куприянов, фото