Андрей Рублевич: А душа поет так…

Андрей Рублевич, русский шансонье, проживает во Франции с 1975 года, в творчестве достаточно своеобразен и самобытен, он один из немногих, кто имеет большие контракты на выход своих альбомов с известными фирмами. У некоторых коллекционеров, наверняка, хранятся его записи. Возможно безымянные, как это бывало, но найти их при желании можно. Мы познакомились с ним в Берлине посредством общих знакомых, а встретились с ним в Кракове, где Андрей Рублевич был с небольшими гастролями. В 2002 году Рублевич записал новый альбом «Березы под Парижем» и мы решили поговорить об альбоме и не только о нем. И начали с места в карьер…

— Как Вы себя сами воспринимаете в жанре, хотя, я знаю, что Вы не любите это словосочетание «русский шансон»?
— У меня очень странные ощущения по этому поводу. Дело в том, что, если говорить об этом альбоме («Березы под Парижем» — Д.М.), то работа над ним велась очень давно. Несмотря на то, что он наконец-то записан (летом 2002 года), я бы мог его записать и в 1984 и в 1975 году, мои ощущения по этому поводу — это воспоминания, можно я так выражусь, о моей юности. Пусть это уже была не юность, но с теперешней позиции, это была юность, тогда я еще был достаточно юн. Поэтому, если говорить о 1975 годе, (почему 1975? — так, ровная цифра), то для меня это родной жанр, то есть для меня это совершенно родное ощущение того моего состояния, душевного и жизненного, выраженное вот через такой музыкальный жанр. Сейчас, на данный момент, это категорически не так, дело в том, что со времен моей юности, можно я буду употреблять это слово по отношению к 1975 году (?), очень многое изменилось в душе, в сердце, в мироощущении, в мировоззрении и так далее… И для меня теперь это уже достаточно низкий жанр…

— Но Вы же в нем работаете?!
— Тогда оно еще не было ощущением жанра, как такового, тогда это было — «душа поет» и все тут. Какой тут жанр, это совершенно естественное выражение мировосприятия, хотя, теперь этому придумывают названия и термины. Не надо меня ловить, русская душа поет именно так.

— Но при этом Вы записали разухабистые «Рублички» и пронзительный лагерный альбом «Воркута-Магадан»?
— Хорошо, тогда о жанре с точки зрения 1984 года. Тут получается так, что тогда для меня это определенным жанром не было, это было «высоким штилем пения души», она поет вот так, вот так она умеет и даже не потому, что она вот так воспитана, она же «оттуда», из России. Почему и откуда? Очень тяжело найти какие-либо корни, дело в том, что во все времена, и учтите мое все-таки «совковое» воспитание, и «Рублички» и «Воркута-Магадан» — это всегда было немножко запретным, оно не было публичным жанром. Оно было очень сильно домашнего употребления. Хотя, тот же Ледя Утесов пел это на правительственных концертах Сталину и в «Торгсине», были такие магазины, продавались за золото пластинки с «Лимончиками» и «Гоп со смыком»…

— Ничего себе запретным, Вы за это «немножко запретное» получили три года общего режима…
— Не в этом дело, оно где-то существовало, я его откуда-то знаю этот жанр, где-то нахватался. Но я знал это еще до тюрьмы, дело в том, что свою тюрьму я не рассматриваю, как нечто предопределенное, как будто это должно было случиться и так далее. Это был совершенно случайный эпизод, после записания «Рубличков» вот так все и случилось. Я до сих пор не могу этого понять, как за какое-то творчество человека можно сажать. Умом-то я это понимаю, но сердцем, принять не могу. А без каких-то махинаций, извините, в те времена вообще невозможно было прожить. Нет, конечно, можно было прожить без махинаций, но это было совершенно растительное существование. Душа и тело требовали какого-то движения, то есть не как трава, требовала каких-то поступков, действий. Эти поступки, к сожалению, выражались в том, что Вы называете «махинациями».

— Это суд их так назвал, не я…
— Нет, с самим словом-то я, с термином, согласен, да, это были махинации, то есть «искусственные попадания в какие-то условия», которые требовали определенных действий. Эти действия мне не казались ни тогда, ни даже, сейчас, чем-то противозаконным. Они были, действительно были, никуда от них не денешься, не признаю себя виновным, ни по термину махинаций, ни по термину творчества, мне просто хотелось жить и петь. И никогда себя не признаю виновным. Да, тогда существовал такой термин «нетрудовые доходы», и это было страшно, совершенно страшно, но тем не менее, насколько я знаю в моем кругу, среди моих знакомых, очень многие, не все, но многие совершали какие-то махинации, во всяком случае, периодически. Они по-разному выражались эти махинации, но среди моих знакомых «цеховиков» не было. Нет, ну, в студенческой среде попасть вечером в ресторан?!.. В ресторан же было не попасть, надо было швейцару дать трешку, только тогда тебя могли впустить, собственно, в ресторан. Это ведь махинация тоже. Поэтому, если подходить к этому вопросу с этой стороны, то все там были… Но все-таки о жанре. Душа пела вот так, выражалась вот таким образом…

— Андрей Владимирович, респектабельный выпускник консерватории подрабатывает вечерами в ресторанах, вдруг, после любви к джазу пишет «Лебедей»?!.
— Ну, джаз, это непреходящее, как только я слышал какие-то свинговые ритмы, душа пела по-своему, джаз всегда шел для меня таким вот отдельным жанром. Музыкальное академическое воспитание… оно сделало свое дело и то, что называется «серьезной музыкой» (симфоническая, филармоническая музыка) и джаз для меня всегда шли рядом, но не пересекались с моим увлечением бытовой музыкой, это были совершенно разные душевные течения моей души. Она (душа) ничуть не менее комфортно и страстно, может быть не более, но живет и в джазе и в … не люблю это слово «блатной» песне. А тот жанр, о которым мы говорим, душа моя, при всем при том, пела вот так. Простите, что повторяюсь, но из песни слов не выкинешь. Хорошо выразиться в джазе я не мог, не умел, откровенно говоря, мне никогда не хватало джазового куража, а мастерства в серьезной академической музыке не пришлось применить и поэтому не знаю, стоило ли становиться джазовым певцом?! У меня, безусловно, получилось бы. Я был хорошим и остаюсь музыкантом, у меня прекрасное образование, но вот применение?!.. Страшная специальность — «хоровое дирижирование», что я имею ввиду, что страшная, для того, чтобы работать, нужно иметь хор, но где его взять. Это и тогда было трагедией, трагедия и сейчас, хор — это коллектив, его надо собрать, спеть, найти деньги. Хотя, и у исполнителей, которые не связаны с организационными трудностями, где есть большой коллектив, они должны были быть (это при «совке») лауреатами какого-нибудь конкурса и партийным обязательно. Иначе в филармонию не брали, если ты не лауреат, ни в «Росконцерт», ни в «Москонцерт» никуда не брали. Потом, когда я уже уехал, это стало чуть-чуть немножко проще. Поэтому и концертирующих исполнителей было достаточно мало. Так вот, по поводу жанра, жанр, как я понимаю, существовал всегда и, несмотря на то, что в совковые времена его зажимали, впрочем, зажимали многие жанры, пользовался успехом и существовал. Если выражаться высоким стилем, идея этого жанра витала в воздухе, это было какое-то народное устное творчество, передававшееся из уст в уста. Кто-то где-то записывался когда-то, кто-то только пытался, ну, если на «костях» и записывались. Не припомню, чтобы большими тиражами, но «кости» уже были, простите, имен не помню. Поэтому эти записи слушали единицы, да и еще и под одеялом это надо было слушать…

— В жанре Вы достаточно самостоятельны, несколько не отшибе и ни с кем из русских шансоне не пересекались ни в Москве, ни в Горьком? Даже уехав из страны Вы особо не общались с коллегами по цеху…
— Что понимать под словом «пересекался»?

— Вы сами создали ансамбль «Трактир», сами собирали музыкантов, искали звукорежиссера, потом уехали в Европу и там работали самостоятельно…
— У меня абсолютно самостоятельное творчество, у меня нет друзей, работающих… хотя, слово «работающие» в данном жанре категорически не подходит для тех времен. Нет, они были, но серьезно посвятивших себя этому жанру, зарабатывающих себе на жизнь им, тогда не было. Это же было второстепенно, а людей занимающихся этим профессионально в «совке» были единицы.

— Но были Фукс, Маклаков, Ерусланов…
— Да, но они меня не интересовали, уж простите, как творческие личности, я знал о том, что они существуют и что-то в этом жанре работают, но для меня это было абсолютно самостоятельное творчество. У меня не было надобности в них…

— Но альбомы-то писались и как-то расходились?! «Рублички» до сих пор сохранились у коллекционеров в записях, в обрезках, дописках… Не только же для души писали…
— В первую очередь именно для души, конечно, подспудно в селезенке сидело желание оставить что-то после себя. Продать мысли-то не было, она потом возникла безусловно, очень много заработать для того, чтобы прокормить себя и семью было нереально.

— Эмиграция не переменила Ваши взгляды на этот бизнес?
— Нет, не переменила. Мне, конечно, помогали, у меня есть агент, который ведет мои дела и консультирует, где и как лучше записать и выпустить альбом, но, в принципе, нет. Я живу здесь (во Франции — Д.М.) давно и продолжаю писать исключительно для души. Заметьте, я один из немногих, если не единственный, кто выпускает свои альбомы на официальных французских лейблах, даже Высоцкого писал, простите, Миша Шемякин. Только Дина Верни, а она очень богатая женщина, могла себе это позволить — выпустить альбом, да и то один, на большее не хватило. А возможно, что и хорошо — осталась легенда, которую можно смаковать с разных сторон и придумывать до бесконечности, как сама Дина это и делала всю жизнь. Конечно, пусть оно издается, а слушатель проголосует франком или рублем, но все равно это для души. Мне кажется, что любой исполнитель, это частная точка зрения, в первую очередь играет, поет для себя, а публика, которая его слушает — пусть и она получает удовольствие. Публика мне сопереживает, она мне сочувствует, она сополучает удовольствие.

— При этом, что альбом «Березы под Парижем» достаточно личностный альбом, он стал коммерческой удачей и продаваем…
— Слава Богу, что публике понравилось, мне очень приятно.

— А кого из российских шансонье Вы знаете, кто Вам ближе?
— Не спрашивайте, простите, никого не знаю, хотя, вот это парень, что поет "…а белый лебедь на пруду…". Кажется, Сергей Коржуков… Вот это одно из любимых произведений, это уже современная классика, хотя, и очень новая и молодая. Мне очень нравится поэтический образ, мне нравится исполнение, музыка не очень, да мне и моя музычка не всегда нравится. И это не самокритика, не забудьте, что у меня академическое образование, у меня в музыке и к музыке высокие претензии. И при этом душа поет вот так, голова понимает, что простенько, но вот так. Оказывается, что вот это простенько мне очень подходит, мне самому это нравится.

— Ваши песни это симбиоз классического шансона и классического романса и при этом, Вы плывете мимо всех, мимо Димитриевичей, Полякова, Вы, живя в Париже, с ними не пересеклись?
— Это, извините, пусть музыковеды и критики решают, я просто этого не знаю, поэтому мне кажется, что делаю что-то свое, а в принципе, получается, что все это уже было. Вообще-то, всего семь нот на свете и сильно много своего уже не наделаешь, обязательно с кем-нибудь да и пересечешься, на кого-то и будешь похож. Так что если говорить о музыке, то все это, безусловно, пересекается. Хоть я и не люблю этого выражения, но закон жанра существует, выйдешь за пределы жанра и оно перестанет быть жанром, а я за чистоту жанра. А поскольку законы жанра существуют, а это предполагает музычку простенькую, то, что я назвал.

— Но Ваша «музычка», как Вы говорите, далеко не проста!..
— Нет, это не так, даже «Семь сорок» это уже не примитив, если будем говорить откровенно, это все-таки «на#96; годное творчество», даже в изложении все того же Фукса. Ведь даже «Мурка», «Мурка» как музыкальный образ, все ее девяносто шесть куплетов, в одной стороны примитив, но с другой — извините, народное творчество и классика.

— После благополучной официальной музыкальной карьеры выходит скандальный альбом, Вы получаете срок и эмиграция, а в Париже Вы хлопаете дверью и уходите в иностранный легион…
— О, это ужасная страшная ошибка, это десять лет, вычеркнутых из жизни. Слава Богу, что физическая и внешняя деятельность в легионе не оказала растлевающего влияния на душу. Это было очень тяжело физически, опасно, трудно и, конечно же, морально. Обратите внимание, советская тюрьма, можно я так выражусь, она меня не сломала, я ничего не потерял из своей жизни в тюрьме, люди возвращались инвалидами, морально опускались, я — как-то это перенес. Это было ужасно, это было противно, три года — вылетели из жизни, безусловно, но я остался собою при всем при том. Но душа как пела, так она и поет, конечно, «там» она не пела, но я-то жив и живу, внешне это никак не выражалось. Ведь трудно сказать, когда были написаны песни, которые потом вошли в мои альбомы, они были записаны после службы в легионе, а написаны именно там. Пока я служил, я же ничего не записывал, некогда было, все музыкальные и поэтические идеи хранились в душе и голове. А по поводу иностранного легиона вы меня простите, это было ужасно — ничто не было ошибкой в моей жизни, как это. Это был духовный кризис… Бокасса, он ведь действительно ел своих подчиненных, это было ужасно! То есть, конечно, я не видел, но мы его охраняли, я служил в охране Императора, так он назывался. Я не принимаю каннибализма как такового, это чуждо моему всему… и я его охранял! Чтобы ему хорошо елось! Говорили потом, что у него были консервы из человечины, но этого я уже не знаю. Я там служил, у Бокассы, три года, да и потом это была военная организация, там куда пошлют, туда и ехали, это достаточно суровая организация, отказаться было нельзя. Дело осложнялось тем, что там же практически не общаются, только система «взглядов-знаков», и уж какие там отцы-командиры, не говоря о том, что это же не Россия, русского никто не знает… Потом эта жара, эта Африка, нет, это было ужасно! Жить нельзя там было, можно было только существовать, от болезней никто не умирал, слава Богу, что это прошло. — Вы после легиона не поехали ни в Америку, ни в Израиль, остались в Европе, хотя здесь русскому музыканту достаточно непросто. — Ну, Израиль меня никогда не привлекал, несмотря на то, что там много родни, но ехать мне туда категорически не хотелось, меня никогда не интересовал так называемый «еврейский вопрос». Я — русский и, что тут еще говорить. Я и не американец, уж простите, и ехать мне туда, откровенно говоря, тоже не хотелось, поэтому мне и сейчас туда не хочется, хоть и зовут в Канаду и прочее. Не знаю почему, но вот так. В Европе меня привлекала прежде всего Франция, я ехал сюда сразу, хотя я отдаю себе отчет, что для эмигранта особой разницы нет где жить — Италия, Бельгия, Германии, мы здесь все эмигранты, чужие. Франция и Париж в частности, наиболее русская страна и русский город, здесь проще или кажется, что проще. Я люблю не только Париж, а Францию вообще, мне здесь уютно и комфортно, у меня не было проблем с языком, мне всегда сюда хотелось, я сюда именно и ехал. По-французски мне говорить легко и приятно, но по-русски лучше.

— Вернемся к музыке, с кем-то из «русских» французов спеть не хотелось?!
— Во-первых, не предлагали, во-вторых, конечно же, да. Я бы спел с Азнавуром, мне кажется, что у нас с Азнавуром достаточно одинаковые темпераменты, я не буду говорить о мироощущениях, а темперамент… тут есть что-то общее. Он, конечно же, звезда, величина, он — Азнавур! Но что-то общее в характерах есть. Мне хотелось бы с ним просто поговорить, просто пообщаться, заодно и поработать, это подспудное желание, но оно только желание. Я как-то был на приеме, когда Азнавур стал министром культуры, но… что я во французской культуре, только эмигрант, а он — легенда. И все равно я — русский и это прежде всего.

— Вы работаете в ресторанах…
— А я люблю там работать, это русское. Я не придерживаюсь мифа об особом ресторанном репертуаре, который якобы пошлый и плохой, это неправда, мне там легко и удобно. Вы сами попробуйте сделать так, чтобы люди, пришедшие не на концерт, а просто «веселия ради и водки попить», обратили на тебя внимание, даже что-то заказали, чтобы ты спел, пригласили за стол. Не всегда идешь, но когда зовут хорошие люди, которые приятны глазу и в обращении, ты идешь, это уж, простите, традиция. Да, неписаное есть правило, что не трогают лепилу, простите, доктора в зоне и тапера в кабаке, но уродов пьяных везде хватает, «отморозки» есть не только у вас. Ресторан позволяет петь все, что угодно твоему сегодняшнему настроению, петь под свою душу, что она сегодня поет.

— Когда Вы приехали после отсутствие и стольких лет эмиграции, как оно Вам показалось?
— Я вернулся в другую страну, Россию было не узнать… С одной стороны, идешь по знакомому город и некому сказать «здравствуйте» — все уехали, а с другой стороны — кончился «совок». Для меня это был шок и это не от грязи на улицах, она же всегда была, а от того, что совершенно другие люди, по-другому мыслящие, они уже не были «совком», причем, они все уже не были «совком». Это было потрясающе, с одной стороны это радовало, но это уже была совершенно другая нация. Так называемая перестройка, вообще-то, это ведь замечательно, это вам внутри не так видно, оно менялось на ваших глазах медленно, а со стороны — все было ново и удивительно. Мне, конечно, это трудно понять и принять, все вокруг другие. Знаете, как у Марины Цветаевой… Там где на монетах Молодость моя, Той России нет, Как и той меня… У меня же остались представления о России, о той, из которой я уезжал, я любил и люблю ту страну, пусть это старомодно и наивно, но это именно так. А потом она стала какой-то другой, наверное, моя любовь не претерпела каких-то коренных изменений, но любить другого человека, это по-другому. И любить другую страну, это так же, как любить другого человека. Да, чувство есть, но все же хочется, чтобы проявлялись знакомые тебе черты. Новая Россия меня приняла и, слава Богу, я, конечно же, хотел давно поехать, но как-то не сложилось, да и кто знает, что там могло случиться?! Да и не очень хотелось, а вот когда страна изменилась, стало любопытно и я получил эмоции! Несмотря ни на что, грязь, быт — это все-таки Россия.

— Возвратиться не хотите?
— Возвратиться хочу и очень, но какая-то инерция сознания и мышления, инерция бытия…. Представляете, это нужно собраться сложить все пожитки, а уж за четверть века их там скопилось, уж мне поверьте! Я не Плюшкин, нет, но «обрастаешь бытом». И потом, боюсь, что я не найду себя там (в России), не найду применения… Я ведь здесь не нужен, да, при современных средствах информации, здесь есть слушатель, кто-то еще меня помнит, знает. Возраст в этом не последняя помеха… Видимо, пластинки до России доходят, может быть не таким количеством, как бы мне хотелось. Потому что мой слушатель, видимо, там и это меня успокаивает и обнадеживает. Да, там моя Россия, там мой слушатель, разве можно сравнить Россию и Францию в этом смысле?! В России меня понимают, здесь-то меня никто не понимает, да есть официальные статьи, рецензии, но я для них прежде всего экзотический цветок из страны, где по улицам ходят белые медведи. А русский слушатель во Франции, это уже несколько не то, это уже европейцы, они другие по мироощущению, миросостоянию. Внутренний мир человека меняется очень быстро, как в России в год провозглашения перестройки многие вещи поменялись настолько мгновенно, что и вы, и мы многое поняли и осознали лишь только потом. Изменилось мышление и душа русского народа, точно так же меняется духовное состояние любого человека, даже не эмигранта, просто въезжающего в другую страну. Он начинает мыслить по-местному там, где находится и я очень рад и счастлив, что я, живя не в России, все-таки с гордостью и теплом ощущаю себя русским.

— Есть ли какие-то планы в отношении новых записей, гастролей?!
— Знаете, я никогда не планирую, вот когда попадает какой-то хороший материал, я имею в виду, материал от которого запела моя душа, то и я сажусь в студию. Я не знаю, откуда и когда он попадет, я, например, вроде как ничего не привез из России во Францию, если не считать «Рублички», которые вывезли дипломатической почтой. Ну, если только подспудную тоску, боль, какую-то надежду, хотя, я уже тогда понимал, что и Франция не рай, но я здесь состоялся, как певец и автор. Я, все-таки, уехал от бытовых трудностей, я не занимался политикой и бизнесом, мне надо было думать и о детях. Здесь они состоялись, как сами того хотели и я этому рад. Но с другой стороны, у меня, все-таки, все еще тот багаж, который я привез из России, да я развиваюсь, но основа — она оттуда, это огромное подспорье. Так что, будет что-то новое, будем петь и записываться, тем более, что материалы хорошие стали появляться и здесь, во Франции, и в России. Есть авторы, с которыми я хотел бы поработать, да и они не против, это радует.

— Спасибо за беседу, удачи и новых альбомов.
— Спасибо, вам того же.

Беседовал М. Дюков, октябрь 2002г., Краков (Польша)