Леонид Махлис: «Я принадлежу к тому поколению, которому песни Галича помогали не лишиться рассудка…»
– Для начала. Пару слов о себе и как Вы оказались на «Радио Свобода»?
— О себе говорить трудно. Я всегда старался это делать опосредованно. Родился я в Москве в августе 1945 года. Я не верю в нумерологию, но эта цифра остается для меня магическим числом. Не потому, что я в этом году осчастливил мир, а потому что этот год осчастливил человечество. Судьбе было угодно, чтобы я прожил не одну жизнь, а, по меньшей мере, три – то есть моя «психоматрица» приведена в полное соответствие с бурной эпохой, ровесником которой я являюсь. За плечами – филфак МГУ, все прелести советской душегубки и желанной эмиграции, бесценный опыт соприкосновения с уникальными людьми и судьбами – от глав государств и нобелевских лауреатов до террористов и агентов КГБ. О таком опыте многие даже мечтать не смеют. И в значительной мере я благодарен за него многолетней работе на Радио Свобода, где я провел почти четверть века.
Как я оказался на «Свободе»? Советские газеты 70-80 годов с небольшими расхождениями — в зависимости от полета фантазии авторов — живописали историю «вербовки». Кто только, оказывается, не занимался мной — американская разведка, из лиги защиты евреев, даже некая чета… гестаповцев. На самом деле, вербовали только в Воркуту или в иностранный легион. На Западе все куда прозаичней — подписывают рабочий контракт, при этом у нанятого, по крайней мере, в ФРГ, по трудовому законодательству больше прав, чем у работодателя. Это значит, что вас не могут без серьезной причины ни уволить, ни понизить в должности.
Еще в 1971 году в Вене в первые часы новой жизни я встретил человека, который приехал из Парижа увидеться с родственниками. Он был одним из руководителей РС, где тогда преобладали потомки старой довоенной эмиграции, люди из так называемой «второй волны», и несколько перебежчиков. Искали новые квалифицированные кадры. Его звали Макс Ралис. Кстати, он сам принадлежал к «первой волне» – был сыном одного из лидеров меньшевиков. Он предложили мне работу. Многие тогда сочли бы такое предложение удачей. Но я отказался и уехал в Израиль. Только спустя два года, я изменил свои планы и принял это предложение.
– Леонид, Вы много лет проработали на «Радио Свобода», были знакомы с Александром Галичем. Расскажите об этом.
— Когда я говорю или думаю о Галиче, у меня нет ощущения, что речь идет об обычном человеке с реальными человеческими свойствами, как это происходит в случаях с другими выдающимися современниками, с которыми меня сталкивала судьба, например, Евгений Евтушенко, Виктор Некрасов, Михаил Горбачев или Владимир Войнович. И это при том, что наше общение происходило в условиях вполне земных – сиживали за одним столом, подливали друг другу вино, я режиссировал его передачи, помогал в «нештатных» ситуациях.
Причин несколько. Ведь я принадлежу к тому поколению и к той категории людей, которым песни Галича помогали не лишиться рассудка. Он как бы абсорбировал страдания одних и сострадание других. Мой московский друг историк Владимир Деготь, потративший полжизни на розыск безымянной могилы своего отца на гулаговских кладбищах, приезжал ко мне, чтобы ночи напролет слушать заезженные записи Галича (своего магнитофона у него не было, вся зарплата уходила на поиски). Утром уезжал на работу в Институт марксизма-ленинизма с красными от недосыпа и слез глазами. Галича он называл энциклопедией советской жизни.
По стечению обстоятельств, мне выпала честь содействовать выезду Александра Аркадьевича. Весной 1973 года в Израиле мне позвонила приятельница из Нью-Йорка Тася Суди, сотрудница IRC, организации, поддерживающей беженцев в США:
– Ты мог бы организовать вызов от израильских «родственников» для Галича?
Сегодня уже мало кто знает, что едва ли не все приглашения, по которым мы выезжали, были липовые. Вернее, приглашения были от реальных людей с их подписью, заверенной вполне дееспособными нотариусами и скрепленной красной зубчатой печатью. Ни близких, ни дальних родственников-то в Израиле днем с огнем не найти. Приглашения подписывали в Сохнуте случайные люди – кто под руку подвернулся. Знала об этом и приглашавшая сторона, и приглашенные и, что самое поразительное, – «посредничавшая», то есть КГБ. Ложь во спасение. Я тут же отправился в Сохнут и «породнился» с «дядей Сашей». В октябре 1974 года, когда мы принимали Галича и Ангелину Николаевну в нашей мюнхенской квартире в Швабинге, я сообщил ему о нашем «родстве» и предложил написать песню о «племянничке из Фингалии» – продолжение его знаменитой «Баллады о прибавочной стоимости».
Его поэзия, его появление на Западе и даже его уход были сродни ударам шаровой молнии. Трагизм в том, что, покинув «немытую Россию», он не обрел душевного покоя и равновесия и здесь. Я помню его публичный концерт в Мюнхене. Зал был полон, но многие хлопали из уважения к знаменитости. В то время еще были активны эмигранты двух первых волн. Но понимали, плакали только «свои» – те, что выехали или бежали совсем недавно. Мне пришлось весь вечер «переводить» его песни с Русского на русский соседу, бывшему советскому офицеру, бежавшему из «группы войск» вскоре после войны. Поэтому, вероятно, Галич лучше всего чувствовал себя в нашей студии, когда, отгородившись от мира наушниками, произносил своим бархатистым голосом: «У микрофона Александр Галич. Здравствуйте, дорогие мои…». Его лишили покоя и после гибели: бесконечными легендами, сплетнями, дурно пахнущими судебными тяжбами… Даже посмертное восстановление его в творческих союзах было унизительной процедурой в духе «Бориса Годунова» («Они любить умеют только мертвых»). Я уже не говорю о прямом надругательстве над памятью поэта в виде возвращения ему гражданства в 1993 году. Помните горький анекдот: «Стук в гроб: – Ваши облигации выиграли»? В жизни, правда, все было еще уродливей. Вспомним, например, «пересмотр» приговора Виктору Абакумову, переквалификацию дела и замену высшей меры на 25 лет через 43 года после расстрела.
Леонид Махлис, Александр Галич и Илона Махлис (Александрович). Мюнхен, октябрь 1974
— О себе говорить трудно. Я всегда старался это делать опосредованно. Родился я в Москве в августе 1945 года. Я не верю в нумерологию, но эта цифра остается для меня магическим числом. Не потому, что я в этом году осчастливил мир, а потому что этот год осчастливил человечество. Судьбе было угодно, чтобы я прожил не одну жизнь, а, по меньшей мере, три – то есть моя «психоматрица» приведена в полное соответствие с бурной эпохой, ровесником которой я являюсь. За плечами – филфак МГУ, все прелести советской душегубки и желанной эмиграции, бесценный опыт соприкосновения с уникальными людьми и судьбами – от глав государств и нобелевских лауреатов до террористов и агентов КГБ. О таком опыте многие даже мечтать не смеют. И в значительной мере я благодарен за него многолетней работе на Радио Свобода, где я провел почти четверть века.
Как я оказался на «Свободе»? Советские газеты 70-80 годов с небольшими расхождениями — в зависимости от полета фантазии авторов — живописали историю «вербовки». Кто только, оказывается, не занимался мной — американская разведка, из лиги защиты евреев, даже некая чета… гестаповцев. На самом деле, вербовали только в Воркуту или в иностранный легион. На Западе все куда прозаичней — подписывают рабочий контракт, при этом у нанятого, по крайней мере, в ФРГ, по трудовому законодательству больше прав, чем у работодателя. Это значит, что вас не могут без серьезной причины ни уволить, ни понизить в должности.
Еще в 1971 году в Вене в первые часы новой жизни я встретил человека, который приехал из Парижа увидеться с родственниками. Он был одним из руководителей РС, где тогда преобладали потомки старой довоенной эмиграции, люди из так называемой «второй волны», и несколько перебежчиков. Искали новые квалифицированные кадры. Его звали Макс Ралис. Кстати, он сам принадлежал к «первой волне» – был сыном одного из лидеров меньшевиков. Он предложили мне работу. Многие тогда сочли бы такое предложение удачей. Но я отказался и уехал в Израиль. Только спустя два года, я изменил свои планы и принял это предложение.
– Леонид, Вы много лет проработали на «Радио Свобода», были знакомы с Александром Галичем. Расскажите об этом.
— Когда я говорю или думаю о Галиче, у меня нет ощущения, что речь идет об обычном человеке с реальными человеческими свойствами, как это происходит в случаях с другими выдающимися современниками, с которыми меня сталкивала судьба, например, Евгений Евтушенко, Виктор Некрасов, Михаил Горбачев или Владимир Войнович. И это при том, что наше общение происходило в условиях вполне земных – сиживали за одним столом, подливали друг другу вино, я режиссировал его передачи, помогал в «нештатных» ситуациях.
Причин несколько. Ведь я принадлежу к тому поколению и к той категории людей, которым песни Галича помогали не лишиться рассудка. Он как бы абсорбировал страдания одних и сострадание других. Мой московский друг историк Владимир Деготь, потративший полжизни на розыск безымянной могилы своего отца на гулаговских кладбищах, приезжал ко мне, чтобы ночи напролет слушать заезженные записи Галича (своего магнитофона у него не было, вся зарплата уходила на поиски). Утром уезжал на работу в Институт марксизма-ленинизма с красными от недосыпа и слез глазами. Галича он называл энциклопедией советской жизни.
По стечению обстоятельств, мне выпала честь содействовать выезду Александра Аркадьевича. Весной 1973 года в Израиле мне позвонила приятельница из Нью-Йорка Тася Суди, сотрудница IRC, организации, поддерживающей беженцев в США:
– Ты мог бы организовать вызов от израильских «родственников» для Галича?
Сегодня уже мало кто знает, что едва ли не все приглашения, по которым мы выезжали, были липовые. Вернее, приглашения были от реальных людей с их подписью, заверенной вполне дееспособными нотариусами и скрепленной красной зубчатой печатью. Ни близких, ни дальних родственников-то в Израиле днем с огнем не найти. Приглашения подписывали в Сохнуте случайные люди – кто под руку подвернулся. Знала об этом и приглашавшая сторона, и приглашенные и, что самое поразительное, – «посредничавшая», то есть КГБ. Ложь во спасение. Я тут же отправился в Сохнут и «породнился» с «дядей Сашей». В октябре 1974 года, когда мы принимали Галича и Ангелину Николаевну в нашей мюнхенской квартире в Швабинге, я сообщил ему о нашем «родстве» и предложил написать песню о «племянничке из Фингалии» – продолжение его знаменитой «Баллады о прибавочной стоимости».
Его поэзия, его появление на Западе и даже его уход были сродни ударам шаровой молнии. Трагизм в том, что, покинув «немытую Россию», он не обрел душевного покоя и равновесия и здесь. Я помню его публичный концерт в Мюнхене. Зал был полон, но многие хлопали из уважения к знаменитости. В то время еще были активны эмигранты двух первых волн. Но понимали, плакали только «свои» – те, что выехали или бежали совсем недавно. Мне пришлось весь вечер «переводить» его песни с Русского на русский соседу, бывшему советскому офицеру, бежавшему из «группы войск» вскоре после войны. Поэтому, вероятно, Галич лучше всего чувствовал себя в нашей студии, когда, отгородившись от мира наушниками, произносил своим бархатистым голосом: «У микрофона Александр Галич. Здравствуйте, дорогие мои…». Его лишили покоя и после гибели: бесконечными легендами, сплетнями, дурно пахнущими судебными тяжбами… Даже посмертное восстановление его в творческих союзах было унизительной процедурой в духе «Бориса Годунова» («Они любить умеют только мертвых»). Я уже не говорю о прямом надругательстве над памятью поэта в виде возвращения ему гражданства в 1993 году. Помните горький анекдот: «Стук в гроб: – Ваши облигации выиграли»? В жизни, правда, все было еще уродливей. Вспомним, например, «пересмотр» приговора Виктору Абакумову, переквалификацию дела и замену высшей меры на 25 лет через 43 года после расстрела.
Леонид Махлис, Александр Галич и Илона Махлис (Александрович). Мюнхен, октябрь 1974
– Были ли Вы знакомы с радиоведущим «Радио Свобода» Леонидом Пылаевым, который записал несколько альбомов?
— Балагур, скабрезник, острослов, забулдыга, прирожденный артист, Леня Пылаев был едва ли не самым притягательным персонажем на Радио Свобода, человек-магнит. Где бы он не появлялся, вокруг него стихийно начинались завихрения. К нему липли не только сослуживцы, но и американские начальники. Один из них, бывший директор РС Джеймс Кричлоу даже посвятил ему огромную главу в своих мемуарах. В «кантине» РС он всегда занимал самый большой стол, но уже в считанные минуты возле него не оставалось ни одного свободного места. Грузины, армяне, узбеки, евреи, старые, новые, мужчины, женщины, пьющие, трезвенники. После первой рюмки его козьмапрутковский нос расплывался по всему лепному ландшафту, глаза добрели, а паузы между скабрезностями сокращались.
Леонид Пылаев. Мюнхен, 1979
— Разумеется. Самый известный из них – тенор с мировым именем и умопомрачительной судьбой Михаил Александрович, единственный в истории кантор-лауреат Сталинской премии. С ним я был связан на протяжении 30 эмигрантских лет, он был моим тестем. Эти отношения вылились в подготовку и издание мной в 1985 году его мемуаров. Я причастен также к подготовке нескольких дисков, вышедших в Германии в последние годы его жизни. А два года назад в Московском издательстве «Весь мир» вышла моя монография о певце «Шесть карьер Михаила Александровича. Жизнь тенора».
Михаил Александрович. Фото для афиши первого в эмиграции концерта, который прошел в Израиле 6 марта 1972 г. под патронажем премьер-министра Г.Меир. Тель-Авив, декабрь 1971
— Балагур, скабрезник, острослов, забулдыга, прирожденный артист, Леня Пылаев был едва ли не самым притягательным персонажем на Радио Свобода, человек-магнит. Где бы он не появлялся, вокруг него стихийно начинались завихрения. К нему липли не только сослуживцы, но и американские начальники. Один из них, бывший директор РС Джеймс Кричлоу даже посвятил ему огромную главу в своих мемуарах. В «кантине» РС он всегда занимал самый большой стол, но уже в считанные минуты возле него не оставалось ни одного свободного места. Грузины, армяне, узбеки, евреи, старые, новые, мужчины, женщины, пьющие, трезвенники. После первой рюмки его козьмапрутковский нос расплывался по всему лепному ландшафту, глаза добрели, а паузы между скабрезностями сокращались.
Леонид Пылаев. Мюнхен, 1979
В то время, как все прогрессивное человечество ездило «на машинах марки Форда», Пылаев не расставался с экзотичной голубенькой «ладой». Это было отдельным шоу. Он умел включать только первые две передачи, а маршруты выбирал так, чтобы машина двигалась лишь по прямой. Пару раз я рискнул сесть в его авто. На подъездах к перекрестку мотор начинал глохнуть, а водитель столбенеть. Вцепившись в руль, он говорил: «Слушай, тезка, посмотри-ка – справа никто не едет».
Пылаев – ярчайший представитель «второй волны» русских эмигрантов, потерянного «колена» огромной нации. Его костяк составляли простые люди, часто малограмотные, которые не выбирали свою судьбу, подобно собратьям из первой и третьей волн. Судьба выбрала их. А их единственной заботой было выживание. О некоторых из них шла дурная молва. Сами они замыкались, не любили говорить о себе, словно все эти люди были повязаны круговой порукой. Кого только я не пытался раскрутить на воспоминания – клещами не вытащишь. Инерция страха. На РС в 70-е годы были представлены все три волны. Между самыми активными из них возникали «идеологические» трения и даже конфликты, ловко инспирированные или подогреваемые Лубянкой. Пылаев неизменно оставался в стороне.
«Плененная» эмиграция не грешила чрезмерным патриотизмом по отношению к преданной (или предавшей) родине, чего, как это ни парадоксально, не скажешь о третьей – «еврейской». Правда, иной раз в алкогольном забытьи они пили «за нашу победу». «Если бы не Жуков, мы бы никогда ту войну не выиграли», – говорил мне Леонид Пылаев, заведовавший в свое время культурой у генерала Власова. И уже не разберешь, кто кого и когда победил.
Ностальгию по юности, омраченной отсидкой по уголовной статье, войной и пленом, Пылаев выплеснул лишь в своих незатейливых песенках, которые услышать можно было только с двух его сольных пластинок, записанных в 60-е годы. Эмигрантская грусть в них звучит как производная от незавидной солдатской доли. Поющим на людях я его никогда не видел. Друзья делали это за него. Первая «пластинка-сорокопятка» – целиком лирическая. Одну из песенок Пылаев исполняет в дуэте с Галиной Ручьевой (Галина Михайловна Рудник), которая во время войны подростком попала в Германию, а затем в США из Белоруссии. На РС она проработала с первого до последнего дня существования мюнхенской редакции. Способный менеджер, она много лет заведовала отделом продукции. Она и сегодня живет в Мюнхене. На второй, уже долгоиграющей, пластинке «Мои песенки» эмигрантская ироническая лирика тесно переплетена с военной тематикой:
Мы по планете прошагали с Богом в ногу,
Я часто этого попутчика бранил.
Но весь мой путь, всю эмигрантскую дорогу
Он уверял, что эмигрантов полюбил.
А почему?
А потому, что отстояли Ленинград,
А потому, что я сегодня эмигрант…
В некоторых публикациях Пылаеву приписывается третий диск с лагерными песнями. Это ошибка. Скорей всего, речь здесь о диске, который “Amnesty International” выпустил в 1976 году в Голландии. Его составителем был Александр Михайлович Варди, гулаговский долгожитель, который после освобождения вывез на Запад свою коллекцию лагерного фольклора. Варди тоже работал на РС и, насколько мне известно, уговорил Пылаева исполнить для этой пластинки некоторые песни, но к их авторству Пылаев не причастен.
– Может быть, пересекались и общались с другими певцами-эмигрантами?— Разумеется. Самый известный из них – тенор с мировым именем и умопомрачительной судьбой Михаил Александрович, единственный в истории кантор-лауреат Сталинской премии. С ним я был связан на протяжении 30 эмигрантских лет, он был моим тестем. Эти отношения вылились в подготовку и издание мной в 1985 году его мемуаров. Я причастен также к подготовке нескольких дисков, вышедших в Германии в последние годы его жизни. А два года назад в Московском издательстве «Весь мир» вышла моя монография о певце «Шесть карьер Михаила Александровича. Жизнь тенора».
Михаил Александрович. Фото для афиши первого в эмиграции концерта, который прошел в Израиле 6 марта 1972 г. под патронажем премьер-министра Г.Меир. Тель-Авив, декабрь 1971
После его отъезда из СССР в МВД посыпались заявления и от других вокалистов – Эмиль Горовец и Михаил Райцин, Лариса Мондрус и Михаил Магид, не сговариваясь, последовали за Александровичем.
Более 40 лет тесной дружбы связывают меня и со звездой советской эстрады Ларисой Мондрус и ее мужем композитором Эгилом Шварцем. У эстрадных певцов советского розлива шансов на Западе со здешним уровнем и размахом шоу-бизнеса не было и быть не могло. Русские рестораны на Брайтон-Бич не в счет («Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой»). Лариса Мондрус – единственный эстрадный вокалист в эмиграции, который сумел подняться до европейского уровня, в короткий срок освоить немецкий язык и репертуар, выпустить несколько альбомов, погастролировать по миру. Я помню телешоу Ивана Реброва, в которые он приглашал Ларису. И в этом целиком ее заслуга. Немецкая карьера Мондрус длилась недолго. Она сама прервала ее, трезво оценив свои силы и шансы на дальнейший рост.
С Илоной (слева) и Ларисой. Мюнхен, 1980.
Более 40 лет тесной дружбы связывают меня и со звездой советской эстрады Ларисой Мондрус и ее мужем композитором Эгилом Шварцем. У эстрадных певцов советского розлива шансов на Западе со здешним уровнем и размахом шоу-бизнеса не было и быть не могло. Русские рестораны на Брайтон-Бич не в счет («Небоскребы, небоскребы, а я маленький такой»). Лариса Мондрус – единственный эстрадный вокалист в эмиграции, который сумел подняться до европейского уровня, в короткий срок освоить немецкий язык и репертуар, выпустить несколько альбомов, погастролировать по миру. Я помню телешоу Ивана Реброва, в которые он приглашал Ларису. И в этом целиком ее заслуга. Немецкая карьера Мондрус длилась недолго. Она сама прервала ее, трезво оценив свои силы и шансы на дальнейший рост.
С Илоной (слева) и Ларисой. Мюнхен, 1980.
Лариса Мондрус в расцвете своей эмигрантской карьеры и Эгил Шварц. Мюнхен, 1980.
Эмиль Горовец, поселившийся в Нью-Йорке, выбрал свой способ самореализации в новых условиях. Он открыл ресторан «Балалайка», где каждый вечер пел для посетителей. В семидесятых мы с Александровичами встречали в «Балалайке» Новый год. Тем же путем пошел и Жан Татлян, открывший в Париже ресторан «Две гитары».
Знаете, что объединяет всех перечисленных мной артистов? Все они после выезда были в СССР запрещены к трансляции по радио и ТВ. Не знаю, как у остальных, но все записи Александровича в ГДРЗ и в других музыкальных архивах по приказу сверху были хладнокровно размагничены. Вот уже более тридцати лет я по крупицам собираю наследие этого выдающегося певца. Удалось вернуть к жизни около 300 записей. Но многое пропало навсегда.
В начале 80-х судьба чудесным образом свела меня и подружила с поистине легендарным русским шансонье Борисом Рубашкиным. Несколько заезженное слово «легендарный» я произнес не случайно. Тот редкий случай, когда оно донельзя кстати. Музыковед Евгений Цодоков так объяснил устоявшееся выражение «легендарный певец»: «Это когда при одном звуке имени певца, даже весьма далекие от искусства люди понимающе кивают головой и выражают восхищение (хотя, возможно, никогда и не слушали его)». Дело в том, что Рубашкин принадлежит «первой волне», родился в Болгарии в семье белоэмигрантов. Путь к советской аудитории ему был заказан. Человек с серьезной вокальной школой, он сделал неплохую карьеру на Западе именно как «русский шансонье». И при всем при этом его популярность в Союзе зашкаливала. Имя и репертуар знали все – от мала до велика. Но имя было опутано легендами. Мы дурными голосами пели его репертуар, будучи уверенными, что исполнитель давно помер. Простите за самоцитирование, но я могу предложить вам фрагмент о Рубашкине из упомянутой книги:
С Борисом Рубашкиным – «воскресшей» легендой. Мюнхен, август 1986.
Знаете, что объединяет всех перечисленных мной артистов? Все они после выезда были в СССР запрещены к трансляции по радио и ТВ. Не знаю, как у остальных, но все записи Александровича в ГДРЗ и в других музыкальных архивах по приказу сверху были хладнокровно размагничены. Вот уже более тридцати лет я по крупицам собираю наследие этого выдающегося певца. Удалось вернуть к жизни около 300 записей. Но многое пропало навсегда.
В начале 80-х судьба чудесным образом свела меня и подружила с поистине легендарным русским шансонье Борисом Рубашкиным. Несколько заезженное слово «легендарный» я произнес не случайно. Тот редкий случай, когда оно донельзя кстати. Музыковед Евгений Цодоков так объяснил устоявшееся выражение «легендарный певец»: «Это когда при одном звуке имени певца, даже весьма далекие от искусства люди понимающе кивают головой и выражают восхищение (хотя, возможно, никогда и не слушали его)». Дело в том, что Рубашкин принадлежит «первой волне», родился в Болгарии в семье белоэмигрантов. Путь к советской аудитории ему был заказан. Человек с серьезной вокальной школой, он сделал неплохую карьеру на Западе именно как «русский шансонье». И при всем при этом его популярность в Союзе зашкаливала. Имя и репертуар знали все – от мала до велика. Но имя было опутано легендами. Мы дурными голосами пели его репертуар, будучи уверенными, что исполнитель давно помер. Простите за самоцитирование, но я могу предложить вам фрагмент о Рубашкине из упомянутой книги:
С Борисом Рубашкиным – «воскресшей» легендой. Мюнхен, август 1986.
«В том же зальцбургском отеле состоялась еще одна неожиданная встреча. Услышав русскую речь, ко мне обратился человек, говоривший бархатным баритоном с заметным и до боли знакомым акцентом.
– Борис Рубашкин, – лаконично представился он.
– Мне это имя знакомо с детства. Вы случайно не родственник певца?
– Я не родственник. Я – певец.
… Полтора месяца спустя в Мюнхене я представлял нового друга Илоне, гостившим у нас Александровичам и гостям. В разгар вечера Борис потребовал:
– Льонка, давай гитару.
Гитары в доме не оказалось. Он посмотрел на меня недоверчиво.
– Ты меня что – разыгрываешь? Как это нет гитары? Ты хочешь сказать, что пригласил меня только из симпатии? Все, кто меня приглашают, делают вид, что я им симпатичен, но всегда под кроватью «случайно» находится гитара. Они хотят, чтобы я развлекал гостей. А тут получается, что ты позвал меня, чтобы меня развлекать.
– Какое совпадение, Боря! Мы связаны с тобой одной судьбой! Меня в Москве тоже приглашали в некоторые дома только потому, что я был обладателем магнитофонных копий твоих пластинок. А когда распределяли обязанности на складчинах, одним поручалось приводить новых девушек, другим – приносить водку, третьим – делать салат «оливье». Мне же говорили: «Без Рубашкина не приходи». Считай, что я менял тебя на колбасу. Чего мне тебя слушать? В советском магнитиздате 1960-х годов ты побил все рекорды, я и половина гостей твой репертуар наизусть знаем. Поэтому твое пение сегодня неизбежно превратится в сомнительную хоровую самодеятельность. Давай лучше выпьем.
– Тебе удалось тронуть мою грубую душу, Льонка, поэтому я буду петь для тебя без гитары.
И он пел. Кому расскажешь, что я в этот момент чувствовал?
Мы ездили с Александровичем к Борису в Зальцбург, присутствовали на его репетициях, обменивались пластинками. В гостиной его дома, декорированной под хохлому и палех, доминировала превосходная копия васнецовских «Богатырей» во всю стену. Сбрей Борис бороду, и сам превратится в Алешу Поповича, «напуском смелого» гусляра и воина. Как и Александровича, Бориса впервые допустили в СССР лишь в 1989 году. С тех пор начались концерты по стране, участие в фильмах. В 1990 он угощал меня в «Арагви» шашлыками по-карски и приговаривал:
– Ну что, Льонка, не зря ты на своем радио 20 лет освобождал нас всех. Не знаю, как насчет коммунизма, но от идиотов, которые воюют с искусством, вроде освободил.»
– Борис Рубашкин, – лаконично представился он.
– Мне это имя знакомо с детства. Вы случайно не родственник певца?
– Я не родственник. Я – певец.
… Полтора месяца спустя в Мюнхене я представлял нового друга Илоне, гостившим у нас Александровичам и гостям. В разгар вечера Борис потребовал:
– Льонка, давай гитару.
Гитары в доме не оказалось. Он посмотрел на меня недоверчиво.
– Ты меня что – разыгрываешь? Как это нет гитары? Ты хочешь сказать, что пригласил меня только из симпатии? Все, кто меня приглашают, делают вид, что я им симпатичен, но всегда под кроватью «случайно» находится гитара. Они хотят, чтобы я развлекал гостей. А тут получается, что ты позвал меня, чтобы меня развлекать.
– Какое совпадение, Боря! Мы связаны с тобой одной судьбой! Меня в Москве тоже приглашали в некоторые дома только потому, что я был обладателем магнитофонных копий твоих пластинок. А когда распределяли обязанности на складчинах, одним поручалось приводить новых девушек, другим – приносить водку, третьим – делать салат «оливье». Мне же говорили: «Без Рубашкина не приходи». Считай, что я менял тебя на колбасу. Чего мне тебя слушать? В советском магнитиздате 1960-х годов ты побил все рекорды, я и половина гостей твой репертуар наизусть знаем. Поэтому твое пение сегодня неизбежно превратится в сомнительную хоровую самодеятельность. Давай лучше выпьем.
– Тебе удалось тронуть мою грубую душу, Льонка, поэтому я буду петь для тебя без гитары.
И он пел. Кому расскажешь, что я в этот момент чувствовал?
Мы ездили с Александровичем к Борису в Зальцбург, присутствовали на его репетициях, обменивались пластинками. В гостиной его дома, декорированной под хохлому и палех, доминировала превосходная копия васнецовских «Богатырей» во всю стену. Сбрей Борис бороду, и сам превратится в Алешу Поповича, «напуском смелого» гусляра и воина. Как и Александровича, Бориса впервые допустили в СССР лишь в 1989 году. С тех пор начались концерты по стране, участие в фильмах. В 1990 он угощал меня в «Арагви» шашлыками по-карски и приговаривал:
– Ну что, Льонка, не зря ты на своем радио 20 лет освобождал нас всех. Не знаю, как насчет коммунизма, но от идиотов, которые воюют с искусством, вроде освободил.»
Михаилу Александровичу повезло больше, чем Шаляпину, – он смог вернуться к любимой аудитории и дать несколько десятков концертов в бывшем СССР. Министр культуры РФ приехал на 80-летие певца, чтобы вручить медаль. Слева направо: Посол Павел Лядов, Михаил Александрович, министр Евгений Сидоров и Леонид Махлис. Мюнхен, июль 1994.
– Вы написали большую книгу про Михаила Александровича… Что Вы сами вынесли из этой книги, ведь всегда в такой работе бывают открытия и для автора.
— Я работал над книгой семь лет. Первое ощущение после того, как была поставлена последняя точка, – словно, я закончил еще один факультет и аспирантуру впридачу. Это был сплошной исследовательский процесс, как раскопки исчезнувшей цивилизации. Удачи возбуждали азарт, азарт питал исследовательскую интуицию. Источники или методы, которыми я пользовался для сбора материала, были, мягко говоря, несистематизированы, беспорядочны, подчас случайны. Многие из них чудесным образом возникали непосредственно в процессе работы. С точки зрения информативности, я горжусь результатами (простите за нескромность). В прошлом году Ассоциация Российских Книгоиздателей (АСКИ) присудила книге первую премию и объявила «Лучшей книгой года» именно в номинации «Лучшее справочно-библиографическое оформление книги».
Премия АСКИ – одна из немногих чисто профессиональных литературных премий. Москва, июнь 2015.
— Я работал над книгой семь лет. Первое ощущение после того, как была поставлена последняя точка, – словно, я закончил еще один факультет и аспирантуру впридачу. Это был сплошной исследовательский процесс, как раскопки исчезнувшей цивилизации. Удачи возбуждали азарт, азарт питал исследовательскую интуицию. Источники или методы, которыми я пользовался для сбора материала, были, мягко говоря, несистематизированы, беспорядочны, подчас случайны. Многие из них чудесным образом возникали непосредственно в процессе работы. С точки зрения информативности, я горжусь результатами (простите за нескромность). В прошлом году Ассоциация Российских Книгоиздателей (АСКИ) присудила книге первую премию и объявила «Лучшей книгой года» именно в номинации «Лучшее справочно-библиографическое оформление книги».
Премия АСКИ – одна из немногих чисто профессиональных литературных премий. Москва, июнь 2015.
Часто приходилось изучать ту или иную тему с нуля. Самое интересное и трудное для постижения – это место еврейской литургии в мировой музыкальной культуре. Это захватывающая тема, многоплановая. Я наблюдал воздействие этого вокального жанра на «неаутентичную» и неподготовленную аудиторию – немцев, русских, американцев. Это непередаваемо. Но чтобы самому осмыслить этот феномен и рассказать о нем, пришлось очень много слушать, читать и сравнивать. Александрович еще до войны был признан одним из величайших канторов ХХ века. Когда он переехал в Америку, Канторская ассамблея пригласила его выступить перед необычной аудиторией. Она состояла из 500 канторов. В рецензии, которая вышла наутро, говорилось, что Александрович – это «Певец для певцов». Естественно, что я не мог, работая над серьезной книгой, уклониться от этой темы.
В свое время 30-летний Зигмунд Фрейд объявил, что он уничтожил все свои записи за последние 14 лет, «скромно» объяснив это нежеланием упрощать жизнь своих биографов. В этом смысле Александрович неплохо «позаботился» об усложнении моей жизни. Он провел на сцене беспрецедентные для тенора 75 лет, пережил многих, кому было, что сказать о нем. Когда его не стало, я бросился искать людей, которые знали о нем то, чего не знал я. Улов был ничтожный. Но свои плоды он принес. Через 4 года после смерти 88-летнего певца я разыскал даже его бывшую… учительницу. Она умерла через две недели после нашей встречи, слушая записи своего прославленного ученика.
В книге затронуты темы, проблемы и события, редко попадающие на страницы общедоступной литературы. В числе никогда не публиковавшихся материалов и документов, собранных или «инспирированных» в ходе работы, – остросюжетные истории, фотографии, личные воспоминания Александровича о Шаляпине, штрихи из жизни Артура Фидлера, Святослава Рихтера, Яши Хейфеца, Беньямино Джильи, Тито Скипа, Дмитрия Смирнова, Ивана Козловского, Давида Ойстраха, эпизоды встреч с И.Сталиным, Н.Хрущевым, Е.Фурцевой, с маршалами Г.Жуковым и К.Ворошиловым, с Г.Меир и Р.Никсоном. В книге представлено большое количество неизвестных фактов культурной жизни довоенной Европы, Второй мировой войны, Холокоста и преодоления кровавого барьера немецко-еврейских отношений в наши дни, судеб трех волн русской эмиграции. Эти судьбы, кстати, вовсе не всегда драматичны, как это изображала традиционная советская пропаганда. Жизнь эмигрантов полна курьезов.
С нашими «белогвардейцами»: Борис Рубашкин, Леонид и Илона Махлис, князь Георгий Авалов, гордый потомок знаменитого княжеского рода (это его прямой предок Георгий Иоаннович Авалишвили подписал в 1800 году договор о присоединении Грузии к России) и мой тренер по теннису Михаил Стахович, сын бывшего адъютанта Великого Князя, русского дипломата, бежавшего от большевиков в 1917-м (еще одна легенда: в 85 лет он вернулся в Россию, поселился в селе Становое, Липецкой обл. построил дом по соседству с родовым имением семьи). Мюнхен, 1986.
В свое время 30-летний Зигмунд Фрейд объявил, что он уничтожил все свои записи за последние 14 лет, «скромно» объяснив это нежеланием упрощать жизнь своих биографов. В этом смысле Александрович неплохо «позаботился» об усложнении моей жизни. Он провел на сцене беспрецедентные для тенора 75 лет, пережил многих, кому было, что сказать о нем. Когда его не стало, я бросился искать людей, которые знали о нем то, чего не знал я. Улов был ничтожный. Но свои плоды он принес. Через 4 года после смерти 88-летнего певца я разыскал даже его бывшую… учительницу. Она умерла через две недели после нашей встречи, слушая записи своего прославленного ученика.
В книге затронуты темы, проблемы и события, редко попадающие на страницы общедоступной литературы. В числе никогда не публиковавшихся материалов и документов, собранных или «инспирированных» в ходе работы, – остросюжетные истории, фотографии, личные воспоминания Александровича о Шаляпине, штрихи из жизни Артура Фидлера, Святослава Рихтера, Яши Хейфеца, Беньямино Джильи, Тито Скипа, Дмитрия Смирнова, Ивана Козловского, Давида Ойстраха, эпизоды встреч с И.Сталиным, Н.Хрущевым, Е.Фурцевой, с маршалами Г.Жуковым и К.Ворошиловым, с Г.Меир и Р.Никсоном. В книге представлено большое количество неизвестных фактов культурной жизни довоенной Европы, Второй мировой войны, Холокоста и преодоления кровавого барьера немецко-еврейских отношений в наши дни, судеб трех волн русской эмиграции. Эти судьбы, кстати, вовсе не всегда драматичны, как это изображала традиционная советская пропаганда. Жизнь эмигрантов полна курьезов.
С нашими «белогвардейцами»: Борис Рубашкин, Леонид и Илона Махлис, князь Георгий Авалов, гордый потомок знаменитого княжеского рода (это его прямой предок Георгий Иоаннович Авалишвили подписал в 1800 году договор о присоединении Грузии к России) и мой тренер по теннису Михаил Стахович, сын бывшего адъютанта Великого Князя, русского дипломата, бежавшего от большевиков в 1917-м (еще одна легенда: в 85 лет он вернулся в Россию, поселился в селе Становое, Липецкой обл. построил дом по соседству с родовым имением семьи). Мюнхен, 1986.
Во многих случаях этот материал требовал осмысления или переосмысления, тщательной проверки и перепроверки. Такой процесс всегда поднимает на поверхность новые пласты, детали, незамеченные другими нюансы, совпадения или, наоборот, противоречия, реконструировать или уточнять исторические факты. Такие реконструкции иногда превращались в отдельные главы. Как профессиональный редактор я не терплю нелепых ошибок и небрежности, хотя понимаю, что от них никто не гарантирован. Это тоже учеба.
Назвать эту книгу чисто биографической я не могу, потому что она поднимает множество слоев нашей с вами истории. Назвать исторической – не решаюсь, поскольку моя задача была жестко ограничена. Мой метод, наверное, ближе к интеллектуальной биографии. Недавно умерший Святослав Бэлза, выступая в Москве на презентации книги, назвал ее биографическим романом, поскольку сама жизнь Александровича была романом. Но дело не в жанровых определениях. В моих глазах это – книга рекордов, книга парадоксов, книга загадок, которые нам загадали природа и история. Я не претендую на разгадку всех тайн этого феномена, но мне казалось, что в моих силах убедить читателей в том, что явление Александровича не имеет аналогов в истории мирового вокала. Для меня было важно, что человек ХХ века – не только «дрожащая тварь», ждущая апокалипсиса, что он может противостоять ложным истинам и истинной лжи. По моему глубокому убеждению, в этом смысле книга весьма актуальна. Может быть, этим следует объяснить ее успех – около 50 публикаций, рецензий, теле- и радиопередач, интервью, дюжина презентаций в разных странах.
В студии 9 канала израильского ТВ с ведущим программы «Герой дня» Евгением Совой (слева). Модиин, март 2014.
Назвать эту книгу чисто биографической я не могу, потому что она поднимает множество слоев нашей с вами истории. Назвать исторической – не решаюсь, поскольку моя задача была жестко ограничена. Мой метод, наверное, ближе к интеллектуальной биографии. Недавно умерший Святослав Бэлза, выступая в Москве на презентации книги, назвал ее биографическим романом, поскольку сама жизнь Александровича была романом. Но дело не в жанровых определениях. В моих глазах это – книга рекордов, книга парадоксов, книга загадок, которые нам загадали природа и история. Я не претендую на разгадку всех тайн этого феномена, но мне казалось, что в моих силах убедить читателей в том, что явление Александровича не имеет аналогов в истории мирового вокала. Для меня было важно, что человек ХХ века – не только «дрожащая тварь», ждущая апокалипсиса, что он может противостоять ложным истинам и истинной лжи. По моему глубокому убеждению, в этом смысле книга весьма актуальна. Может быть, этим следует объяснить ее успех – около 50 публикаций, рецензий, теле- и радиопередач, интервью, дюжина презентаций в разных странах.
В студии 9 канала израильского ТВ с ведущим программы «Герой дня» Евгением Совой (слева). Модиин, март 2014.
Серьезным вызовом для меня были языки. Александрович был гражданином мира. Его слушали на пяти континентах. За свою длинную жизнь он подолгу жил в 9 странах, сменил пять гражданств (три из них не по своей воле). Я владею пятью языками, но для изучения архивных документов и рецензий их оказалось маловато. Пришлось осваивать идиш, например, помучиться с литовским, латышским, португальским, привыкать к готическим шрифтам, расшифровывать документы начала прошлого века, заполненные специфическими ведомственными кодами.
Но о чем бы человек ни писал, в его книгах всегда зарезервировано место для сугубо личных оценок, переживаний, опыта, знаний, свидетельств, наблюдений. В исключительных случаях тема исследования или повествования может вообще быть лишь поводом, упаковкой для писательских размышлений. Я очень старался соблюсти баланс. Но оставаться бесстрастным наблюдателем-летописцем мне тоже было скучно. Поэтому в книге много личного. Но любой писательский труд обогащает, приносит открытия, это самая эффективная гимнастика для ума.
Святослав Бэлза на презентации книги об Александровиче на Международной книжной ярмарке «нон-фикшн». Москва, 29 ноября 2013.
Но о чем бы человек ни писал, в его книгах всегда зарезервировано место для сугубо личных оценок, переживаний, опыта, знаний, свидетельств, наблюдений. В исключительных случаях тема исследования или повествования может вообще быть лишь поводом, упаковкой для писательских размышлений. Я очень старался соблюсти баланс. Но оставаться бесстрастным наблюдателем-летописцем мне тоже было скучно. Поэтому в книге много личного. Но любой писательский труд обогащает, приносит открытия, это самая эффективная гимнастика для ума.
Святослав Бэлза на презентации книги об Александровиче на Международной книжной ярмарке «нон-фикшн». Москва, 29 ноября 2013.
– Есть ли планы написать еще книгу, если да, то о чем?
— Есть. И эти планы уже в работе. Я думаю, это будут две книги и обе на автобиографическом материале. Страшновато, потому что в этом жанре нельзя промахнуться. Малейшая ошибка в подаче или стиле – и читатель захлопнет книжку. Навсегда. Очень хочется, чтобы при всем драматизме моего опыта эти книги были смешными. Самоиронии мне не занимать, а вот всего остального – не знаю.
Михаил Дюков
Понравилась статья? Разместите у себя в соцсетях ссылку на эту страницу. Пусть про нее узнают как можно больше людей.