Мост, который достроил Жан Татлян

Жан Татлян… Поколению юных это имя, пожалуй, незнакомо. Зато те, кому за тридцать, хорошо помнят его песни. «Фонари», «Осенний свет», «Сны ранней весны»… В конце шестидесятых Жан Татлян был одним из самых популярных исполнителей на советской эстраде. Аншлаговые концерты, аплодисменты и цветы, признание. Выступления на радио и по телевидению, диски… — Когда я эмигрировал, все мои пластинки изъяли из магазинов, размагнитили все записи, уничтожили ролики, снятые для кино и телевидения, — рассказывает Жан Арутюнович. Теперь он гражданин Франции. Приехал в Советский Союз спустя 17 лет с большим концертным турне — Москва, Ленинград, Свердловск. Дал несколько концертов в Челябинске. Затем — Омск, другие города страны. Наш разговор с певцом и композитором — о его жизни, его творчестве.

— Если можно, вернемся на несколько лет назад. Что заставило вас покинуть СССР?
— Это был демарш против существующего режима. Я не гнался за благами «капиталистического рая». Я и здесь имел все необходимое, поскольку был в первой десятке высокооплачиваемых авторов. Имел квартиру в Ленинграде, не будучи ленинградцем, машину, даже прогулочный катер. Я безумно любил этот город, который до сих пор считаю одним из красивейших в мире. У меня была прекрасная публика, моя работа доставляла мне огромное наслаждение. И все это перечеркнул… худсовет. Кто были эти люди, решающие судьбы других? Кто дал им право судить о том, в чем они ничего не смыслят? Мне не давали петь многие мои песни, а я не мог их не петь. Что оставалось делать? Жить с ярлыком диссидента? Ждать, когда арестуют? Я выбрал другой путь. И не я один. Нас были сотни — певцы, художники, музыканты, которых вытолкнула административно-бюрократическая система. Но тем самым мы попытались сдвинуть этот айсберг. Я думаю, мы вправе считать себя зачинателями перестройки.

— Все бросить и начать с нуля — это ведь непросто?
— Чтобы как-то существовать, я, перебравшись в Париж, начал работать в русском кабаре. Это нисколько не унизительно, как некоторым кажется. У меня появилась своя публика, приходившая специально, чтобы меня послушать. А лет через семь я смог открыть собственное кабаре с интересной музыкальной программой. Оно называлось «Две гитары». Позже подобное кабаре открыл и в центре Нью-Йорка. В этом городе более 30 тысяч подобных заведений, а мое входило в первую десятку самых фешенебельных. Называлось «Санкт-Петербург». В общем, я неплохо зарабатывал на жизнь, а параллельно занимался творчеством.

— Процесс адаптации, наверное, был сложным?
— Это у всех происходит по-разному. Я довольно быстро адаптировался. И вообще в любой точке земного шара я чувствую себя хорошо.

— Вы космополит?
— Пожалуй. Кстати, это слово в годы моей молодости было почти синонимом понятия «враг народа». Именно в контексте обвинения мне в лицо были брошены слова: «Да вы космополит, Жан Арутюнович!» К счастью, нынче ситуация изменилась. Все идет к тому, чтобы преодолеть отчуждение между странами и нациями, чтобы люди могли стать более открытыми.

— А вам много пришлось покрутиться по свету за эти годы?
— Достаточно. Побывал почти на всех континентах. По вопросам бизнеса и с концертами. Я давал много концертов для эмигрантов из СССР в разных странах. Они знали меня прежнего, и это были очень трогательные встречи. Вообще-то я пел для самой разнообразной публики. Довелось представлять Францию на 200-летии Америки в Вашингтоне. Я был там одним из немногих эстрадных певцов, выступал в одном концерте с Ростроповичем, Нью-Орлеанским симфоническим оркестром, другими выдающимися музыкантами. Это было приятно и непривычно. Тем более, что после концерта тогдашний президент Джеральд Форд устроил для нас прием и каждому исполнителю пожал руку, поднимал тосты за нас. В СССР я даже не мог себе представить, чтобы после правительственного концерта во Дворце съездов Брежнев или Косыгин пришли за кулисы… Довелось мне выступать и в Лас-Вегасе, пел в одном из казино. Неподалеку, тоже в кабаре, выступал Том Джонс...

— Жан, у нас в Советском Союзе у музыкантов есть какой-то определенный статус: либо они работают от концертной организации, либо от студии. А как во Франции?
— Так странно мне это слышать: «У нас в Советском Союзе...» Знаете, когда в Киеве был недавно концерт на стадионе в фонд Чернобыля, конферансье объявил мой выход так: «Он певец из Франции, но он такой наш...» Так вот, во Франции одни певцы заключают контракты с музыкальными агентствами, другие — с компаниями по производству пластинок. Некоторые имеют персональных менеджеров. А некоторые работают самостоятельно. К ним отношусь и я. Это удобно тем, что можно планировать жизнь, как хочется. Сам веду переговоры об организации концертов. Сам договариваюсь о записях. У меня выпущено несколько дисков на французском и английском языках. Музыку пишу сам, а слова — с партнерами. Не потому, что плохо знаю языки — ими я хорошо владею. Чтобы сочинить песню, надо создать образ, что я и делаю. А соавторы «шлифуют» мои тексты.

— Направление вашего творчества можно отнести к стилю шансонье?
— Да, это так. Я к этому стремился еще в 60-е годы, будучи в СССР. Особенности этого стиля относятся не только к музыке, но и к взаимоотношению со слушателями. Оно очень доверительное, душевное. Наверное, потому я и имел успех у публики. Жанр шансона — очень древний. Только раньше, столетия назад, таких певцов называли трубадурами. А на Кавказе, на Ближнем Востоке — ашугами. Это были просто уличные певцы. Они в своих, ими же сочиненных песнях рассказывали житейские истории...

— А есть у вас контакты с другими шансонье?
— Знаком с Азнавуром. Был знаком с Жаком Брелем, который, к сожалению, умер. Это был очень талантливый человек. Одна его песня облетела весь мир. Ее можно включить в десяток лучших песен двадцатого столетия. В переводе с английского ее название звучит так — «Если ты уйдешь». Советским слушателям, как я выяснил, она неизвестна. А во всем мире ее знают как гимн любви.

— С Шарлем Азнавуром вас связывают, наверное, и кровные узы?
— Разумееся, есть взаимная симпатия, теплота, основанная на общности нации. Но там такие связи не имеют значения. Там более трезво смотрят на вещи, все определяется уровнем твоего профессионализма. Между мною и Азнавуром нет панибратства. И это хорошо. Потому что такие отношения помогают каждому оставаться на своем месте.

— Можете ли назвать своего самого большого друга?
— Могу. Его, думаю, помнят и в СССР. Это Жан Дувалян. Он был здесь очень популярным певцом в свое время, когда эмигрировал из Франции в Советский Союз. Сочинял песни, сам их исполнял. Прожил в СССР 11 лет, потом вернулся во Францию. Мы очень дружны, хотя он и старше меня на 20 лет. Он, слава Богу, жиа-здоров. Сейчас на пенсии. Очень бодрый старик. Играет в теннис, сохраняет форму. Я смотрю на него и думаю: как это важно — всегда быть в хорошем расположении духа, не хандрить, не обращать внимания на мелочи жизни. В общем, надо до старости оставаться большим ребенком. А то иные мои друзья стали такими важными, солидными. Всегда брюзжат, всегда чем-то недовольны. И я говорю тогда: «Эй, попробуй сердце немного полегче держать...»

— Ну, а почему ваши-то песни такие грустные?
— Я не согласен с этим определением. Есть такой анекдот. Глядя на стакан, заполненный до середины, пессимист говорит так: «Стакан наполовину пуст». А оптимист смотрит иначе: «Стакан наполовину полон». Мои песни не грустные, они романтичные. Когда меня пригласили в Советский Союз с гастролями, я встретился со своими прежними друзьями-музыкантами, и мы решили восстановить мои старые песни. И убедились: они не устарели. Чем это объяснить? Мне кажется, в первую очередь тем, что они искренни. Наверное, потому меня после столь длительного перерыва так тепло принимает советская публика. Я очень благодарен своим коллегам-музыкантам. Это оркестр под управлением Игоря Петренко. Когда-то Игорь руководил киевским джаз-оркестром «Днипро» (тогда, в 60-е годы, было модно в каждой республике иметь свой джаз-оркестр). Теперь Петренко живет и работает в Ленинграде. Его коллектив довольно редкий по нынешним временам. Тем, что исполняет «живую» музыку, работает на концертах без фонограмм. Я шучу: «Мы — вернувшиеся динозавры». Когда недавно проходили мои первые концерты в Ленинграде, я видел, что многие в зале не могли сдержать слезы. Я и сам с трудом сдерживался. Это было очень трогательно. А Челябинск мне запомнился тем, что я здесь написал новую песню. Мне кажется, это будет одна из лучших моих песен.

— О чем она?
— Трудно пока сказать. Сейчас есть только музыкальная идея. Собственно, я всегда так строю свою работу. Важен музыкальный образ. Текстов может быть множество — как комбинаций на шахматной доске. Музыка же — это всего шесть нот. Знаете, что такое шлягер? Когда четыре ноты — это мало, а шестая — уже лишняя.

— Вы никогда не расстаетесь с гитарой?
— Никогда. Мне однажды посвятили такое четверостишие: «Как неразлучна эта пара — Жан Татлян и подруга-гитара».

— Скажите, а вы довольны своей судьбой?
— Любому человеку на моем месте задайте этот вопрос, и он для интервью обязательно скажет с воодушевлением: «Да, да, да». Но это будет искусственный ответ. Могу сказать одно. Если б я начинал все заново, я бы прожил так же. Но внеся некоторые коррективы. Я всю жизнь искал справедливости и любви. Ищу и до сих пор. Правда, энтузиазма поубавилось. Но я по-прежнему верю. И жду… Программу, с которой Жан Татлян выступал в Советском Союзе, певец назвал «Мосты любви». Так называется и одна из его последних вещей — «Мост любви». Это очень трогательная песня и, пожалуй, одна из лучших у композитора. И хотя она звучит на английском, ее идея понятна всем: «Давайте построим мост любви. Такого еще никто не строил. Давайте протянем друг другу руки, будем ходить друг к другу в гости. Давайте друг друга любить!..»

Май 1990 г., Лидия Садчикова