Рудольф Фукс: Со временем я расскажу всю правду

Летом 2002 года в Питере появился Рудольф Фукс… Давным-давно, еще в советские времена, этот человек был для многих чем-то вроде героя старинных былин и мифов. То есть, вроде, он и существовал реально, но дела его тут уже обросли такой легендарщиной, что и сам он стал какой-то легендой. Уж и не верилось, что этот миф можно увидеть живьем. Да и как увидеть? — он и обитал уже на другой стороне планеты, для советского человека почти недоступной, — в Штатах… Но — времена меняются. Штаты становятся ближе, а Рудольф Фукс снова ходит по Питеру… И вот — этого персонажа героико-сюрреалистического эпоса Советских Времен можно теперь увидеть, и можно послушать из первоисточника рассказы о том легендарном времени… Клуб питерских коллекционеров на углу Лермонтовского и Римского-Корсакова: комнатенки, кажется, пришли ничуть не изменившись прямо из шестидесятых. Ни малейшего признака нового времени — те же крашеные в непонятный цвет стены, канцелярские столы, допотопные лампы… Самое подходящее окружение для человека, который, можно сказать, сам когда-то делал дух этих чумовых шестидесятых… Единственным диссонансом смотрятся в этом клубе россыпи компактов, но Рудольф Израилевич стиль держит четко. У него — винил, фирмовые диски со старым рок-н-роллом. Только теперь их не надо прятать от ментуры...

НАЧАЛО СЛАВНЫХ ДЕЛ
— Рудольф Израилевич, так как же это все началось?
— Первая «слава» пришла ко мне в 1960 году, когда в " Смене " и в «Крокодиле» напечатали фельетоны про «нехороших людей», которые в Питере торгуют левыми дисками. Вот там и я удостоился быть пропечатанным… Да не просто так — про Руслана Богословского, который руководил всем этим делом, написали пару слов, а меня объявили не меньше, чем «идеологом»: «Первый агент по сбыту — Рудька Фукс, студент вечернего Кораблестроительного института, в прошлом — сотрудник лаборатории „Русские самоцветы“… „Иное дело — Рудька Фукс. Он, как никак, интеллигент. И все, что он делает, может обосновать теоретически. По его авторитетному мнению, молодежи нужна новая духовная пища. Поэтому он не боится оставлять следов. Об этом ярко говорит его альбом, своеобразное евангелие рок-н-ролла“. Но мы тогда торговали не только рок-н-роллом. Даже в тех фельетонах перечислено: „Предлагают: “Четыре зуба», «На Дерибасовской», «Дядя Зуй», «Вот как проходят нашей молодости дни»...

— Судя по этим фельетонам, уже тогда на «костях» были блатные песни. А что за исполнители?
— Исполнителей не знаю, к сожалению. Я тогда еще в записях не участвовал, только продавал эти пластинки. Это должен знать Руслан Богословский, его фирма делала эти записи. Я помню только Сержа Никольского… Их кстати, было два — Никольских. А потом и я стал писать — Аркадия Северного. Познакомились мы случайно, его прислал ко мне Коля Браун — сын известного поэта Николая Брауна. А пришел ко мне Аркадий за «Лукой Мудищевым». Он пытался тогда изображать из себя опытного фарцовщика, и жаргон у него был соответствующий… Правда, фарцой он и впрямь занимался понемногу. А то, что он умеет петь, выяснилось случайно. У меня был магнитофон «Днепр», и я записал Аркадия просто для себя. А вот потом на фирме Руслана, — правда, сам Руслан тогда мотал срок, — мы с Борисом Тайгиным и Виктором Смирновым, звукорежиссером, сделали запись Аркадия под «шумовой оркестр». Это было в 1963 году.

— Проясните, пожалуйста, что это за запись?
— Запись это та, где в начале говорят: «Эх, люблю блатную жизнь! А вот воровать боюсь». Сопровождение было — два баяна, и саксофон, кажется. Музыкантов я не знал, их привел Смирнов. Тогда мы и придумали Аркадию псевдоним «Северный», это тоже Витя предложил. Не Бог весть что, конечно, — у Аркадия и так была звучная фамилия, но он сам не хотел, чтоб она светилась, боялся… Вот так он и стал Аркадием Северным. Мы близко подружились с Аркадием, он приходил ко мне домой, на Ропшинскую 25 почти каждую неделю и пел. Хотя это была коммуналка, соседи порой стучали в стену, могли и ментов вызвать. Но я его все равно часто записывал.

— Однако Михаил Шелег писал в своей книге, что после 1963 года Вы потеряли Аркадия из виду, и начали с ним работать только в конце 60-х… А сохранились ли те записи, которые Вы делали после 1963 года?
— Шелег заблуждается, ничего подобного я ему не говорил. А записи должны были сохраниться. Часть их я отдал Борису, не помню его фамилии. Он жил на набережной Макарова… Не знаю, жив ли он сейчас, во всяком случае, надо попытаться его найти. А вот другая часть записей пропала, наверное, безвозвратно. Дело в том, что когда я собирался уезжать в США, переправить ленты за бугор из Питера было невозможно. Свои записи оркестровых концертов Северного я отправил в Киев, а эти, ранние, отдал одному товарищу, который служил в Афганистане. Это было еще до афганской войны, у нас была большая дружба с Афганом, и там работало много наших специалистов. Этот товарищ возил в Афганистан холодильники, большими партиями. Вот в холодильнике и решили их переправить… И переправили! Но началась война, и все концы потерялись. Перерыв в наших записях был только тогда, когда Аркадия призвали в армию. Долго он потом рассказывал про свои «вьетнамские подвиги»… А в конце шестидесятых я познакомил Аркадия с Сергеем Маклаковым. Тут Шелег тоже напутал, никаким «левым» путем Маклаков на Аркадия не выходил. Маклаков тогда записал в исполнении Аркадия только «Луку Мудищева», других его записей той поры я не знаю. Сергей вообще был крепкий звукорежиссер, работяга, но вкуса-то особого у него не было. Никаких выдающихся программ он сочинить не мог, — вот и потом, в конце семидесятых под его «руководством» с Северным писалась чистая халтура. Я все-таки старался сделать похудожественнее...

ЛЕНИНГРАДСКИЙ «ОДЕССИТ»
— В конце шестидесятых Вы решили сделать с Северным знаменитые сценарные концерты. Как Вам пришла в голову такая мысль?
— У меня давно назревала идея сделать не просто записи блатных песен, а как-то их обыграть. Такая идея была просто востребована временем. Желание противостоять культуре официальной, с одной стороны; с другой — поддержать и поднять нашу подпольную, блатную… Аркадий, с его уникальной манерой исполнения, для этого подходил как нельзя лучше. Но, надо сказать, что сам Аркадий знал не так уж много песен, и, в основном, больше студенческих, дворовых, а не блатных. Когда мы начали записываться, я стал подбирать для Аркадия песни из своей коллекции. Коллекцию я собирал еще с юности, мне тогда попали в руки настоящие лагерные песенники. Потом и сам сочинял кое-какие… И вот, наконец, созрели эти «литературно-музыкальные» композиции. Только это был не конец 60-х, первую мы сделали в 1972 году.

— У Георгия Толмачева?
— Нет! Это Шмагин чего-то напутал. Толмачев много писал Высоцкого, это верно, но Северного я записывал у себя. На Ропшинской, а потом на улице Типанова — на квартире моей жены. А сочинял я эти сценарии… На ходу сочинял, в автобусах, придет какая-то мысль в голову — запишу. На кульмане писал, на работе — в «Ленпроекте»...

— И Вы сделали из Северного легендарного «старого одессита»...
— Да! Так я и задумывал. Сказать честно — я хотел сделать певца немножко в противовес Высоцкому. Чтоб и у нас в Питере была такая значительная фигура. Но в поэтическом плане с Высоцким тягаться было просто невозможно, поэтому я и старался сделать певца на колорите. Северному это удалось блестяще! Аркадий вообще был артистом от Бога, именно гением импровизации. Любую свою оговорку, ошибку в песне он мог так на ходу обыграть, что потом послушаешь — и кажется, что так и должно было быть изначально! А ошибался он часто, потому что пел все время с листа, первый раз видя текст. Но что удивительно — нужную интонацию песни всегда схватывал правильно! Это талант, конечно… Ну, и сценарии мне удались. В основном я все это выдумал, и кое-какие песни дописал. Вот, например, «Йозель». Именно Йозель, а не Йозеф, как стали потом петь. Так звали дядю моей жены. И мозоль у него была, и все об нее спотыкались. Вот я про это и сочинил песню. А изначально я знал с детства только припев «С добрым утром, тетя Хая». Северный спел эту песню про Йозеля, а потом, слышу — кто-то к этой песне дописал еще куплеты, и поют ее в ресторанах. Уже недавно, в Нью-Йорке, я решил замкнуть эту тему, и дописал еще один куплет, где Йозель уже попал на Брайтон. Хотя, может быть, кто-то еще и продолжит… Песня действительно стала народной.

«ОДЕССКИЕ» ТАЙНЫ.
— А как Вы начали в семидесятых делать оркестровые концерты?
— Первый мы сделали году в 1973-м. Был такой аккордеонист Костя, он собрал музыкантов, и я записал ту же блатную классику в исполнении Аркадия уже под ансамбль. За фоно сидел Саша Резник — очень сильный музыкант, он тогда играл в оркестре в ресторане «Астория». А вскоре этот Костя-аккордеонист погиб, и тогда записали концерт его памяти. Но на этот концерт, и на все следующие, музыкантов собирал не я, а Владимир Ефимов. Состав оказался очень удачный, ведь репетировать было некогда, но ребята были профессионалы, и с ходу делали сложные и красивые аранжировки.

— Значит, «Памяти Кости-аккордеониста» был первым? Вернее, вторым, — после того, что был с самим Костей? Внесите, ясность, пожалуйста, — какой же концерт надо называть «Первым Одесским»?
— Значит, так. Когда писали концерт с Костей, никто не думал, какое будет продолжение у этого дела, и никак его не назвали. Можно называть его «нулевым». Потом был «Памяти Кости» — первый. Потом — тот, где звучит «Ну что ж ты меня не узнал, что ли? Я же ж Аркадий Северный!». Это — второй. Не знаю, почему его обзывают «Первым». Правда, тогда мы их еще не нумеровали. Только когда стали делать третий концерт, его уже прямо и назвали «Третьим».

— Значит, получается, общепринятый «Первый» — это второй? А почему на нем нигде не упоминается название «Четыре брата и лопата», которое уже было у ансамбля на концерте «Памяти Кости»? Может, поэтому его и считают более ранним?
— Не знаю, я старался, чтоб название ансамбля везде было озвучено. Вполне вероятно, что кто-то просто вырезал этот кусок при перезаписи. Непорядочных людей и тогда хватало… Многие, кстати, интересуются — откуда такое веселое название? Я его взял из какого-то старого одесского анекдота.

— Расскажите подробнее про этот «Первый-Второй Одесский». Шелег писал, что это записывалось в два сеанса, был первый дубль — репетиция, запись которого, вроде, никто никогда не встречал… Однако в нынешних фонограммах все же заметны два блока, несколько с разной оркестровкой. Ударник там звучит по-разному, «бэк-вокал» появляется...
— Нет, писали все за один раз, в актовом зале Ленпроекта. В феврале 1975-го. В этом зале акустика была довольно приличная, и рояль неплохой. Мой хороший знакомый, заведующий радиорубкой Леня Вруцевич, обеспечил аппаратурой, и запись прошла на высоком уровне. Насчет ударника даже не знаю… Помню, что на один из этих ленпроектовских концертов ударник вообще не пришел, и Аркадий отбивал ритм по газете. А писали этот концерт на три магнитофона, — Ефимов на «Яузу», я — на «Днепр-11», а Вруцевич — на «Тембр», студийный магнитофон. Длительность ленты у всех была разная, получились разные варианты. В дальнейшем, вероятно, при перезаписи делали и разные компоновки… Вот «Пропил Ванька» вообще пропал в тех фонограммах, что ходили по Союзу. Я его выпустил в Нью-Йорке на сборном диске. А «бэк-вокал» — это что? — те идиотские реплики по ходу песен? Это Ефимов старался, портил фонограмму. Правда, портил он только свою, ведь это и записалось только на его ленту.

— Но все равно остаются неясности! Можно услышать там и третий «блок» — в самом конце появляется электрогитара — в песне «Постой, паровоз». А после нее — идет песня «Клен» под ту же гитару, правда, этот «Клен» сохранился только в фонотеке Игоря Ефимова в Киеве. Может, был все-таки дополнительный сеанс? Давайте уже раскроем все «одесские» тайны!
— Действительно, был «Клен»! Не думал, что он еще где-то сохранился… Но дополнительных сеансов не было, это фантазии уже… — Но там же была не студия, и писали Вы все чёсом… Гитара лежала с самого начала подключенной, а усилитель — настроенным, дожидаясь последних песен? — А что тут особенного? Рабочий момент… На гитаре играл скрипач Сема, я помню, как забирал у него скрипку, и подавал гитару. Так и играли. Я бы и сам сыграл, но я мог только на ритме, соло у меня не очень получалось. Откуда ж я знал, что через тридцать лет это будет предметом научных исследований? Знал бы — обязательно нумеровал концерты, начиная с Костиного. А так начали только с Третьего. Так мы и писали в Ленпроекте эти одесские концерты, всего их было четыре.

— Считая «Нулевой»?
— Нет, я же сказал, его никак не считали!

— Вот это да! Значит, кроме «Памяти Кости», «Второго-Первого», и «Третьего» был еще один Одесский концерт, которого ни у кого нет?
— Об этом, пожалуй, Валентин Шмагин расскажет толковее. У меня сейчас каталогов нет.

— Так не с него ли обломок — эти песни под электрогитару?
— Нет, вряд ли. Все это было на втором концерте, в том числе и гитара!

— А как же этот великолепный проект вдруг прекратился?
— Причина была банальная и трагическая. Погиб в автокатастрофе Леня Вруцевич, и больше мы не могли делать записи в «Ленпроекте».

НЕСОСТОЯВШИЙСЯ РОКЕР
— Вы еще работали с Северным в дальнейшем? Расскажите про другие свои проекты...
— Самый грандиозный проект состоял в том, что я познакомил Северного с Жорой Ордановским и его рок-группой «Россияне». Я писал тогда для «Россиян» текст рок-оперы. Северный спел с ними пару песен, и получилось это настолько великолепно — мурашки по коже! Но запись не удалась, это было в какой-то котельной, акустики никакой. Я пригласил на эту запись Сергея Маклакова, так он просто плюнул на все, и уехал. Я еще побился немного, но ничего не получилось… Кстати, никакой конфронтации с Маклаковым у меня тогда не было. Я всегда приглашал его на свои записи. А потом я организовал еще несколько концертов Северного с братьями Жемчужными. Вот тот, где слышен детский голос — это голос моей дочери. А также — посвящение 85-летию Вертинского, и «На проспекте 25 Октября». Но хочу сказать еще несколько слов про «Третий Одесский». Там было много оригинальных песен — моих песен… «Вернулся-таки я в Одессу», «Скокарь», «Я родился на границе», «Сидели мы с Кирюхой», и еще несколько. Песни сразу стали популярны, в тот же год Костя Беляев спел некоторые из них в Одессе у Ерусланова. Между прочим, в первоначальном проекте этого концерта планировалось гораздо больше моих песен, но не удалось все осуществить… Осталась вот только тетрадка, в ней много сценариев — и осуществленных, и оставшихся планами; и тексты песен. Надо бы это опубликовать… Кстати, Аркадий не мог правильно поймать мотив песни «Я родился на границе», пришлось мне петь с ним дуэтом, задавать тон. — А где вы еще пели? — Иногда подпевал Аркадию в гитарных концертах. И потом еще пел на некоторых. На концерте, посвященном 85-летию Вертинского, пел свою песню-вступление «Мы барды, менестрели...» И еще — на концерте «На проспекте 25 Октября». Организовывал я его вместе с Виктором Кингисеппом. Собрали музыкантов, а Аркадия нет и нет. Время идет, и пришлось мне самому начинать. Хотя первую песню «В этот вечер на проспекте...» должен был петь Аркадий. Вскоре и он явился… Вообще никакой. Положили его спать, так там и в концерте говорится — «Аркадию Северному, который спит за шкафом...». Проспался, и стал петь «Блины». Затянул ее минут на двадцать! Правда, в окончательную фонограмму она вошла урезанной. Вообще, с Аркадием стало трудно работать, он начал крепко пить… После 1976 года я его уже не записывал. У нас в Ленпроекте собрался самодеятельный ансамбль, и я в нем участвовал. Играли джаз, но не записывались.

— А какое участие Вы принимали в организации «одесских гастролей» Северного?
— Аркадия с одесситами я не знакомил. Вот с Фредом Ревельсоном из Киева, — да, свел Аркадия я. А в Одессу Северный уехал не очень красиво. Маклаков подбил его на банальную кражу. Подослал к Набоке, известному питерскому коллекционеру, якобы насчет организации записи. И Северный спер у Набоки несколько дисков, а потом смылся в Одессу.

— Да, Кацишевский тоже рассказывал похожее… А что Вы скажете про то, как он описал Ваше бегство через границу?
— Да мало ли ерунды про меня рассказывали… Вот статья Якова Браславского — тоже всякая чушь написана. Причем написана так, как будто этот Браславский близко меня знал, а я про него в первый раз слышу. И Шелег — ходил, ходил, спрашивал, а в итоге написал отсебятину. — Но теперь Вы можете все рассказать о себе сами. Вы же в Питере собираетесь осесть надолго? — Да, в эмиграции, мне кажется, я уже достаточно реализовался. Теперь интереснее поработать здесь. Со временем я, конечно, расскажу и опубликую всю правду и о себе, и об Аркадии Северном.

— Спасибо, Рудольф Израилевич! Будем ждать. Всего Вам доброго!
— До скорой встречи!

Автор выражает глубокую признательность Владимиру Лузгину (Нью-Йорк) и Владимиру Шестерикову (Санкт-Петербург) за помощь в организации настоящей встречи.