Константин Беляев – о себе, о песнях и о жизни…

— Константин Николаевич, а Ваши песни сегодня кто-то ставит в эфир?
— У меня есть один поклонник, заслуженный юрист России, он работает на Радио Москва, и перед каждой своей передачей, где он отвечает на вопросы о жилплощади и какие-то юридические вопросы, он ставит мою песню. А потом ставит их еще на полчаса после своей передачи. Так вот, мы с женой как-то включили послушать: и сразу после первой песни посыпались звонки. Было три звонка, и вот один из них был с благодарностями: «Спасибо, Леонид Михайлович, что Вы даете нам возможность услышать такой чудесный голос, такие восхитительные песни, мы Вам страшно признательны. Я вот сижу обедаю, а у меня от этих песен прямо дрожь по телу».
И вот вроде людям нравится, а выпускать никто не хочет, никто не дает ходу. Вот такое отношение у нас к этому. Что меня бесконечно возмущает – я сейчас не только о своем личном говорю – так это одни и те же лица на телевидении. Одни и те же. Долина, Киркоров, Пугачева, Газманов – вот эта когорта. И они на всех концертах, на субботних выступлениях – сидишь и думаешь: «Ну когда же кого-то нового пустят?». Ну хоть кого-то? Мне, например, очень нравится Игорь Герман, Беломорканал, Могилевский, Медяник – много людей есть. Много и новых исполнителей сейчас появилось: Юрий Бриллиантов, Толик Полотно – мой друг, Александр Немец, который под оркестр сейчас пел, Юрий Куликов, «Братья Жемчужные» – и никого не пускают на телевидение. Так и со мной – никого этого не интересует. Поэтому я думаю: а кому это вообще нужно? Ну да, у меня есть ряд статей. Да, статью опубликовали, но кто-то этим заинтересовался? Кому-то до этого было дело? Нет. Статья в МК, в «Комсомольской правде», в «Искусстве жить», «Вечерняя Казань» — ну и что? И куда это все? Промелькнуло, как звездочка, — и пропало.

— Я сейчас пытаюсь сделать что-то вроде энциклопедии русского шансона, собрать информацию, о ком можно, потому что ведь очень мало известно о самих исполнителях.
— А ты посмотри, что обо мне пишут: «Пел, сидел, ругал евреев». Я написал потом этому журналисту: «Где это я ругал евреев? Это же юмор». И статьи в «Мегаполис экспресс» были – одна в 97, а вторая в 2002 – паршивые статьи. А в остальном – нормальные биографические статьи. Никто о моем творчестве не говорит: всем плевать, что у меня огромное количество песен, огромное количество дисков, а антологию из них собрать никто не хочет, потому что никому дела нет. Все пишут о том, где родился, женился, где отсидел – это самое главное.
Поэтому я безразлично отношусь к интервью, к разговорам… Народу нравится, народ меня выискивает. Многие помнят меня еще потому, что слушали меня на катушках в 1970-ых года, многие говорят: «Ах, Константин Николаевич, мой отец Вас на катушках слушал, а потом на кассеты переписывал, и я так Вас и услышал». Многие такое говорят, многие знают, но это ничего не меняет.
У меня есть мечта – записать такой диск, где я бы собрал самые характерные для меня песни: и юморные, и лирические – и сделать им красивую аранжировку. Ведь мои диски, они концертные. Да, они неплохо звучат, но аранжировка – это другое дело. Я отслеживаю, что сейчас делают: например, Фургон. Да, это блатнячок, конечно, но какой звук, какое качество записи!..

— А Сергей Чигрин Вам не предлагал записаться?
— Чигрин скупил половину моих дисков, половину из 65. Я ему говорю: «Сережа, ты же мой поклонник. Почему ты не выпускаешь моих дисков?». И он начинает говорить: «Константин Николаевич, ну подождите Вы, еще не время». А чего ты ждешь? Когда я умру? Когда время будет? Не хочет он – я это вижу. Не хочет. То ли понимает, что в этом нет перспективы, то ли у него другие резоны. Делаются же диски: классно, солидно, мощно.

— Но ведь обидно. Мы вчера сидели считали, что в живых осталось не так много мастодонтов шансона, всего четыре, и Вас не выпускают.
— Ну, так что, и мне обидно.

— Константин Николаевич, но взять Ваш сайт: у Вас там биографии – четыре строчки. А почему? Вы ведь и с Эренбургом успели поработать и пообщаться, хотя тоже не могу понять, почему от него остался только один альбом с Резановым.
— Один альбом… Он никогда не писался. Он постоянно все переделывал. А я постоянно все дополнял: как я это видел, как это чувствовал. И еще один пример: Фрумин, когда я выступал в Питере на 20-ую годовщину Аркадия Северного, попал на радио, русское радио «Шансон», от полутора до двух часов у него на русском радио у него было в эфире.
И что? Однажды ему позвонили и спросили, «А почему Вы не запишете Константина Беляева с «Братьями Жемчужными»? Это было бы очень интересно!». Что он ответил? Он ответил на весь Питер, на всю свою аудиторию: «Обещаю, что этой осенью мы начнем работу над тем, чтобы записать Константина Николаевича» — и это все как было трепом, так и осталось. Я ему звоню и спрашиваю: «Саша, так что у нас с диском?» — и он отвечает, мол, у них туго со средствами, они решили сократить количество записей. Я не отслеживаю, что они там записывают, но вроде у «Братьев Жемчужных» что-то новое есть, а Коля Резанов… У него сейчас уже голос никакой, очень сильно связки сдали – там остался один крик, а он любит петь, любит это дело.

— А давайте начнем с самого начала. С самого, самого начала. Дело было под Одессой – в книге не пишется конкретный городок.
— Большая долина. Станция Акаржа, немецкое поселение это было в 20-ые годы, а потом она разрослась до села и поселка – Большая долина. Была недалеко Малая долина. Там и больница, и роддом есть, и магазины, и бани, и рынок – все, как положено. Отец у меня погиб на фронте, сразу же, как его призвали. Я его помню, но я был очень маленький – мне было шесть лет, когда он ушел в армию. А мать моя работала в Большой долине, в совхозе «Перамога». В семь или восемь лет меня определили в одесскую спецшколу-интернат с преподаванием ряда предметов на английском языке. Сначала спецшкола была на Большом Фонтане, потом переехала на Ботаническую, а потом на Льва Толстого. У нас есть такая книга – «Из анналов интерната», у нас многие сочиняли, и я многие стихи хотел бы положить на песни. В сороковые: 46, 47, 48 – очень часто выключали свет и воду, и вообще непросто было. Например, такой стих был:

Вот, это 1950-ый год. В интернате учился до 53 года. Поступил в Москву в Военный институт военным переводчиком и переехал. Там проучился я три года, но потом была хрущевская демобилизация — 1 млн 640 тыс – и весь почти наш курс демобилизовали. Это произошло в октябре месяце, и я уже со своим неоконченным высшим никуда поступить не мог: учебный год два месяца как начался. И у меня был только один выход – пойти работать. Ну и вот кто-то мне подсказал: «Ты, говорит, завербуйся через Министерство путей сообщения, там будешь год преподавать в железнодорожных школах прилично платят. Год проработаешь, а потом поступишь в еще какой-нибудь языковой ВУЗ». Так, собственно, я и поступил.
Сказали, что есть место преподавателя английского языка на станции Отар, под Алма-Атой, 200 километров от нее. И я поехал туда. Несмотря на то, что я был демобилизован, еще какое-то время я получал небольшие деньги за свое военное звание. Небольшие, но все-таки получал. Я все оформил – и поехал туда. Снял комнату у одной старушки, преподавал там целый год у восьмых и одиннадцатых классов. Преподавал я прилично, потому что языки хорошо знал: во-первых, у нас в интернате солидная база была. У нас преподавал Джон, выходец из Западной Украины, который долгое время жил в Канаде, и приехал в конце сороковых на Украину, в Одессу, потому что там родственники жили. И он устроился к нам преподавать английский. По-русски он говорил, но с нами всегда переходил на английский, так что, мы прилично знали язык.
В Казахстане я преподавал год, а потом поехал в Москву перепоступать на переводческий факультет Иняза. Вообще, я хотел поступать МГИМО, и я бы поступил, только не знал, что в МГИМО тоже повышенная стипендия. Так как мне никто не помогал, я должен был жить на одну стипендию: а на переводческом я знал, что там стипендия повыше, чем на других факультетах. И на первом курсе я там получал, как сейчас помню, 460 рублей, а на последнем – 640. До реформы 1960-ого года это были приличные деньги. А в 1960-ом я уже выпустился и пошел по распределению в Шереметьево, международный аэропорт, диспетчером-переводчиком на вышку.
Диспетчер должен был сообщать иностранным бортам при подлете к Москве команды о посадке, заход на посадку – я все переводил. Сейчас все диспетчеры прекрасно знают иностранные языки, а тогда этого не было. Только русский все знали. А судов из других стран уже много прилетали. Работал я сутки через трое, то есть у меня было много свободного времени. Жил в общежитии: своего жилья не было. Я работал в аэропорту и там же в 61 я начал осваивать гитару, подбирать, пробовать кое-что сочинять. В свободное время развлекал ребят в общежитии: там сложилась отличная компания друзей, с которыми я до сих пор поддерживаю отношения. Там компания их четырех человек, я был пятым, один из них уже умер, к сожалению, осталось всего трое.
После этого я через два или три года, я оттуда ушел и решил перейти на педагогическую работу. Перешел в Ленинский университет, там тоже проработал приблизительно три года. Создал там женский ансамбль: четыре девочки у меня было, и мы под гитару пели на студенческих концертах песни на английском, испанском, итальянском языке. На русском тоже пели, но редко. Исполняли диско, лирические итальянские или английские песни, разрабатывали песни в два три голоса. Помню, был в Ленинском студенческий концерт, туда пригласили знаменитого актера Миронова, и мы выступали там, нас хорошо принимали, мы свободно пели.
После Ленинского я несколько лет преподавал в МГИМО и одновременно с этим в свободное работал в спецшколе, год или два. Потом работал в Академии внешней торговли. В общем, полностью переключился на преподавание, потому что это давало много свободного времени и частные уроки. Так как я работал в МГИМО и еще иногда ходил в Иняз, у меня были материалы для поступления в прошлые годы, и по ним я готовил абитуриентов.
Это давало хорошие деньги: я начал собирать коллекцию дисков, и к 1980-ому году у меня было 800 с чем-то дисков, аппаратура очень хороша. Я же не пьющий и не курящий, и у меня все деньги уходили на музыку. Я не могу сказать, что одевался модно; Игорь Оренбург, например, был страшным модником и все под чистую спускал на одежду: пиджачки, ватнички, штаны – скупал, торговал, перепродавал. Я – нет. Ходил в приличном, но не особенно стремился к тому, чтобы сверкать и красоваться. Я не был стилягой.

С Игорем Эренбургом я познакомился в начале 70-ых, ориентировочно. 71, 72 – где-то там. У меня была и другая компания: Шурик Шлемик, сейчас он еще жив, играет в футбол, хороший малый, Саша Щербаков, Дима Дмитриев, Хазан Володька – это была одна компания. Мы часто гудели, пели, веселились, записывались. Дима Дмитриев, покойный, он любил поддать и прекрасно играл на гитаре, и чудесно пел – очень интересный весельчак, анекдотист был. Звонил мне посреди ночи и говорил: «Костя, слушай новый анекдот».
А Хазан Володька очень любил нас слушать, любил мои песни, был таким интеллигентом – он инженер, закончил Баумановский, погиб в какой-то катастрофе. Не знаю, как это произошло: он был заграницей, в Югославии.
Миронов, Давид Шендерович — они появились во вторую половину 1960-ых. 67, 68 – эти года. Так вот, мы с Юрой Мироновым часто ходили к нашему другу Леше Манхекову, который работал в Доме культуры и техники, напротив Пушкинского музей, где раньше бассейн был, оператором. Микрофоны устанавливал, камеры. И там мы собирались, записывались – сейчас мы с тем приятелем редко пересекаемся. С Мироновым часто встречаемся, а с Лешей – нет. Леша работал там оператором по музыкальной части, он был на пару-тройку лет нас старше, но очень помогал: у него была своя комнатка в подвале, где стояли огромные магнитофоны, и аппаратура была. И он нас записывал. Часто записывал меня. И Миронова записывал: он классно играл и пел. Это все было в 1960-ых.
А с начала 1970-ых у меня появилась компания: Игорь Эренбург, Толик Матюш, покойный уже, Максим Дунаевский. Разные люди, разные компании, разные времена. То ли я не мог, то ли не хотел их объединять. Гулял с разными, иногда они, конечно, пересекались на юбилейных днях рождения. Они друг друга знали, но тесно не общались.
Каждое лето ездил на юг, зимой ездил кататься на лыжах: Закарпатье, Есеня, Рахов, Бакуриане – на Кавказ. А летом колесил по Крыму – очень люблю Крым. Или в Одессе, или в Крыму, или и там, и там. Приеду навестить мать – поторчу в Одессе, позагораю там. До моря недалеко, чуть на автобусе проехать. А потом уезжал теплоходом в Крым, где мы уже отдыхали как положено весь август. Всегда была веселая компания, часто там отдыхал молодежный лагерь «Спутник»: на Кавказе там же отдыхал и в Крыму. Меня там все знали: мог даже не покупать заранее путевку, подселяли всегда. Я иногда давал там концерты на танцах. Раз или два в сезон организовывались концерты для отдыхающих – и я там играл.
В Одессе писался, в Москве писался. В Питере писался только в последние годы. Вообще, как-то странно так получилось, что меня знали и мои записи ходили в катушках, но так чтобы специально записываться – такого не было. Взять Северного: у него и музыканты, и ансамбль, и аппаратура. А его постоянно тащили куда-то записываться, чтобы потом продавать эти записи на катушках, а у меня такого не было. Я записывался спонтанно. Приходил на дни рождения, а там доставали магнитофон и писали меня. Меня к себе приглашал Сергей Сергеевич и Давид Григорьевич. Я всегда приходил на его [Д.Г.] дни рождения 30 мая, меня там всегда записывали. Ерусланов – приезжал в Москву, и мы у меня записывались, он за это давал небольшие деньги. А когда я приезжал в Одессу, я записывался у него.
Из Питерских я никого не знал, потому что я туда не ездил. Остановиться не у кого, меня никто не приглашал, а потом – со мной тогда было сложно связаться, потому что я в течение 20 лет я снимал квартиры или комнаты. И каждый год куда-то переезжал. Были случаи, что я жил и по два года: например, у актрисы Ляли Черной, на Горького, около перехода, где Академкнига. Жил в кабинете Хмелева, ее бывшего мужа, который умер в 46. Потом переехал на Горького в другое место, жил в коммуналке. Переехал на Спартаковскую площадь, на Семеновской долго жил, на проспекте Буденного. Поэтому меня трудно было найти. Телефон всегда был, но как только меня разыщут, меня уже там нет. Тут я живу 14 лет, и этот телефон многие знают, многие сюда звонят.

— Была такая история, недавно прошла, что вы однажды в 70-ых в Одессе пели песни на пляже, и Вас вроде как забрали и дали условное. Правда это?
— Нет. Не было такого. История в другом. Я отдыхал на пляже, и я очень люблю ходить возле моря: не лежу на одном месте – у меня было сомбреро, я ходил обычно по пляжу, знакомился, и так далее. И обычно просил сидящих рядом присмотреть за моей одеждой, и однажды пришел, а одежду сперли. А там и документы, и деньги. И что? Пришлось ментов просить, чтобы как-то меня довезли. Они повезли меня в отделение и начали выяснить, что за товарищ, кто такой. И пока они выясняли, я, конечно, все сказал: кто такой, где остановился, что приехал к брату. Они позвонили участковому с участка, где жил брат, его жена приехала, привезла какую-то одежду – меня, естественно, отпустили.
А второй эпизод, когда меня действительно арестовали, — это когда мы с Эренбургом решили продавать. Тогда да, тогда арестовали.

— Эренбург нигде не работал?
— Почему же?! Он же был художником, вот и работал в театре, витрины украшал. Время такое было, что никто не интересовался, где ты работал и кем. Дружили, встречались вечерами и субботу, воскресенье собирались компаниями. Я знал, что у него работа непостоянная; знаешь, большинство людей работает с утра до вечера: приходит в девять, уходит в шесть. У Игоря никогда так не было. Он был свободный художник. Как и я, впрочем. У меня было с утра по две пары – я себя работой в Институте не утруждал. Я так работал до 1983 года, собственно, когда меня и посадили. Я работал по часам.

— Вообще, я немного не понимаю этих моментов, как Вас посадили за спекуляцию?
— Не за спекуляцию. Статья была 162 УК: «Запрещенный промысел». Занятие запрещенным промыслом, а в запрещенный промысел входило тиражирование магнитофонных записей, тиражирование книг, тиражирование видеокассет. А для меня это было тиражирование музыки, магнитофонных записей. Хотя на суде и я, и мой адвокат доказывали, что какое же это тиражирование, если у меня был один проигрыватель «Самсунг» и один катушечный магнитофон.
Я всегда записывал с диска на катушку: с одного диска на одну катушку. Какое тиражирование? Это в расчет принято не было. У меня нашли 15 конвертов с адресами и стали ездить по всему Союзу. Приехали к этим людям, пригрозили, что и их посадят, и они стали рассказывать, что вот с 79 по 83 Беляев записал мне 5 катушек. Другой говорит: 10, третий: одну катушку. Они попросили их предъявить, а иначе, сказали, устроят обыск и найдем – будет хуже.
В тюрьмах было плохо: я был в четырех. Было ужасно. Тем более, что я сидел там целый год. Сначала «Матросская тишина», потом – Бутырка, Краснопресненская пересыльная тюрьма и, наконец, вологодская тюрьма. Год по тюрьмам – это ужасно: кормежка ужасная, походить полчаса на свежем воздухе – это ужасно, все плохо.
После того, как я вернулся, я уже не мог устроиться преподавателем – я пошел работать сторожем гаражей, а потом пошел воспитателем в детдом, типа школы-интерната для детей сирот, полусирот: дети пьяниц и отказников. Поработал там около года, загремел в больницу, начались проблемы со здоровьем – 87 год. И после этого я целый год отходил от двух операций – дали инвалидность. А потом я занялся бизнесом.
С 1988 и по 1993 у нас рынок насытился всякой аппаратурой аудио-/видео-, а во время этого я занимался посреднической деятельностью. Доставал телевизоры, стиралки, холодильники, кассетники, видеомагнитофоны. Я их не скупал, а был посредником: информация ко мне сходилась. Кому что нужно было и у кого что есть. Было 4-5 человек, созванивались, ехали туда, где можно было купить. Везли туда хозяина, он платил за товар и платил нам проценты за то, что мы достали. Я очень прилично зарабатывал. Это длилось пять лет. Получалось неплохо: я был порядочным и честным.
Но в 1993 на меня напали, я сопротивлялся, боролся, мне чуть не выдавили глаз, избили, связали, посадили к стенке. Один поднес нож к горлу и сказал: «Рыпнешься – убью». Грабанули меня очень прилично: забрали, что обычно берут. Деньги, кассеты, технику: несколько магнитофонов, кассетник, видеопроигрыватель, диктофон, золото жены моей. Аппаратуры тут никакой особенно тогда не было, но был телевизор «Панасоник» на стене – они его сняли, а ручки не было, так что унести не смогли. Его, по хорошему вчетвером нести нужно было, но им же стремно: тут и люди ходят, и видят все. Так что, они его оставили. После того, как они уехали, я развязался. Через десять минут позвонил в ментовскую, но ничего не нашли, никого не поймали. Как в то время это и происходило. Но с 1993 года у меня квартира на охране.

— А когда у Вас был первый концерт?
— В 1997 вышел первый диск, тогда же и первый концерт был. Их немного было как тогда, так и сейчас: один раз в три-четыре месяца. Менеджер у меня есть, но это молодой неопытный пацан. Занят своими делами, а в плане концертов – нерасторопный, делать особенно ничего не хочет. Не ищет мест, возможностей – ни мне не помогает заработать, ни себе процент не зарабатывает. Тут нужен человек опытный, напористый, знающий, но таких найти сложно. Поэтому концерты у меня от случая к случаю: сам подсуетишься, поговоришь, попросишь.
У меня и в 1960-70-ые много концертов выходило: «Костя-моряк», «В Москву за покупками» и целый ряд. Я пел одни и те же песни с Ефремовым, часто пел и мне играл Коля Резанов. Пел одни и те же песни с Галичем. Концерты были большие, по 20-25 вещей. Кое-что выходит и сейчас…

Беседовал Михаил Дюков, апрель 2003, специально для сайта «Классика русского шансона»